Ой - скажите мне подробнее: а) какие черты появились у Кристины – потому как у меня в голове-то она цельная, и черты в ней есть все, но я же не знаю, на какие внимание обращать.
б) Где это у меня эротично, когда не смешно. Где смешно, я понял. Но где эротично - пример, пожалуйста, в студию!
А вообще спасибо истче раз.

Что-то я сегодня очень добрый - наверное, вы меня своими похвалами растрогали. И потому выкладываю я вам еще целых две главы.
Увы, Гиллуин - не дождаться вам от меня реализма. Не дан мне дар реалистический. Флафф он флафф и есть.
И Елена - скажи мне все же поподробнее, о каких чертах речь. Мне полезно будет.:)Можно в личке.
Так или иначе - вот вам еще порция сладких соплей.

***
Прошел месяц.

Кристина приняла в подарок от Рауля новую лошадь и стала ездить с ним на верховые прогулки. Они несколько раз выезжали с ним в Оперу. Она дважды устраивала прием в своем доме и четыре раза бывала на вечеринках у подруг – таких же содержанок, как она.

Она заказала три новых платья, зимний плащ, и восемь шляпок, и приняла от Рауля в подарок шубку из русского песца.

Она каждый день завтракала, пила кофе, обедала и ужинала. Она поднимала бокалы с шампанским и красным вином.

Она мыла и расчесывала свои волосы. Горничные затягивали ее в корсет, который Рауль по вечерам расшнуровывал.

Она делила постель с Раулем.

Она смеялась, разговаривала, пела для своих гостей. Читала книги.
И все это время Кристина была мертва.

Ее сердце остановилось там, в гостиной тихого дома на улице де Мирбель, и отказывалось снова биться. Сколько ни старалась, девушка не могла придти в себя. Она знала, что нужно очнуться, знала, что состояние ее сродни безумию и что, продолжая в том же духе, она убьет себя. Но, может быть, так и надо было поступить? Ничего не делать специально – дать событиям идти своим чередом, и постепенно погрузиться во тьму. И там, во мраке ночи, снова увидеть его.

Она готова была отдать все на свете, чтобы увидеть его снова.

Самое странное, что она никак не могла поверить, что его больше нет. Она знала это, знала слишком хорошо, но все равно продолжала мучить себя.

Наверное, ей следовало бы еще раз сходить в подвалы Оперы и взглянуть на заложенный камнями тоннель, ставший его могилой. Тогда она убедилась бы, что все и вправду кончилось. Но она не решалась пойти туда. Наверное, боялась правды.

Ей хотелось иметь хоть малейшее оправдание своим мечтам.

Поверить в пустоту, которую он оставил по себе в ее жизни, было бы проще, если бы не музыка. Шкатулка с нотами, найденная мадам Жири в его убежище была, похоже, бездонной. Его сочинения звучали повсюду. Каждую неделю выходило что-то новое. Его имя стало широко известно – на балах танцевали его вальсы, в концертах играли камерные сонаты, широкой же публике особенно нравились его любовные дуэты. Небольшие и не особенно трудные в исполнении, они были волнующими и драматическими, как миниатюрные оперы. Газеты вопрошали: «Кто он, этот композитор-невидимка? Когда «Эрик» наконец явит нам свое лицо?»

«Никогда», – могла бы ответить им Кристина. Даже если бы он был жив, уж лицо-то свое он вам точно никогда бы не показал.

Его вокальные опусы ранили Кристину больше всего. Она точно знала, для каких двух голосов он писал эту музыку. Каждая нота была ей упреком, и каждая – глотком свежего воздуха, еще одной частичкой его, к которой она могла прикоснуться. Она попросила «Рикорди» немедленно присылать ей все, что они печатали. Издательство было радо услужить.

Рауль недоуменно пожимал плечами – музыка «Эрика» была ему не особенно близка, но если Кристине так хотелось, он готов был скупить для нее хоть весь тираж каждого нового сочинения. Ему только не нравилось, что она так грустит из-за этих нот и так подолгу сидит над ними, глядя перед собой и как будто ничего не видя.

Так было и на этот раз: Кристине принесли из «Рикорди» очередную тетрадку, и она сразу оставила его – они сидели у камина в ее будуаре, и он пытался читать ей наиболее занимательные статьи из свежей газеты. Она подошла к небольшому пианино, которое попросила установить недавно, и села разбирать свою новинку. Строго говоря, у пианино ей было делать особенно нечего: на этот раз пьеса была инструментальная – струнный квартет. Рауль зевнул. Из любви к Кристине он мог еще хоть как-то выносить вокальную музыку. Но струнные квартеты – это было выше его сил… Иногда его дорогая крошка Лотти становилась слишком серьезной для него.
- Дорогая, вы не будете возражать, если я оставлю вас? День нынче удивительно погожий для октября, и, если вы твердо решили не выезжать, я хотел бы присоединиться на прогулке к барону Кастелло-Барбезак. Он хотел показать мне свою новую кобылу…

Кристина рассеянно кивнула, отпуская его. Она вчитывалась в ноты. Это была удивительная вещь, очень грустная – и не только для Кристины, которой струнные всегда напоминали об отце. Она была по-настоящему мрачна – и гротескна. Неудивительно, ведь Эрик написал ее на тему романтического шедевра Виктора Гюго – «Человек, который смеется». История Гиунплена, несчастного, изувеченного бандитами бродячего артиста, который любит и теряет слепую девушку, должна была глубоко тронуть сердце ее учителя. Она чем-то напоминала его историю. Может быть, он хотел написать оперу и по этой вещи? По форме квартет был больше похож на увертюру. Если бы он написал такую оперу, то вполне мог бы исполнять ее сам: роль изуродованного Гуинплена подходила ему куда больше, чем красавца Дон Жуана. Интересно, права ли она?

Кристина закрыла ноты и стала изучать обложку, надеясь найти еще какие-то пометки о жанре произведения. Но титульный лист был составлен лаконично: «Эрик. Опус № 135: «Человек, который смеется». Квартет для струнных». Все.

Нет: внизу была еще одна, более мелкая надпись: «Памяти Виктора Гюго».

Как трогательно.

Как странно.

Стоял октябрь 1885 года.

Виктор Гюго скончался пять месяцев назад – 22 мая. На десять дней весь Париж погрузился в траур по своему великому сыну.

Премьера «Триумфа Дон Жуана» состоялась 1 февраля 1885 года. Эрик – Призрак – умер в ту же ночь.

То есть за четыре месяца до смерти Гюго.

Каким образом он мог сделать это посвящение?

***
Кристина снова сидела на полосатом диване в гостиной дома номер пять по улице де Мирбель и ждала. Горничная передала ей, что мадам Дюваль – мадам Жири – сейчас спустится. У Кристины было время перевести дух и подумать.

Она не знала, что ей думать. В сердце боролись надежда и страх, сомнения – и гнев. Могла ли мадам Жири так жестоко обмануть ее? Зачем ей было делать это?

Кристина обвела комнату взглядом. Все чисто, просто и сдержанно – очень похоже на мадам Жири. Два дивана, несколько кресел, столики для рукоделия. Шкаф с книгами – в основном, музыкальными. Ничего удивительного, ведь мадам Жири не чужда музыке. На стенах – пять или шесть гравюр: сцены из опер и архитектурные виды. На каминной полке – шкатулка, из которой мадам прошлый раз достала перчатки, пара безделушек и небольшой фотографический портрет Маргерит Жири в каком-то сценическом костюме. Кристина вздохнула – она давно не видела свою подружку. Но слышала, что дела у малютки Мег идут в гору: она вот-вот станет прима-балериной. Конечно, ведь она не пропадала сутками в подвале Призрака и не позволила себе увлечься глупым романом с аристократом. Наверное, иногда она навещает мать в этом уединенном доме…

Господи, о чем она думает? Хотя, наверное, это правильно – если она будет думать о том, что ее действительно занимает, у нее случится истерика, и она, чего доброго, накричит на мадам Жири прямо с порога. Этого нельзя допустить – она должна поговорить с ней спокойно. Надо взять себя в руки.

Нет лучшего способа привести мысли в порядок, чем поправить прическу. Кристина поискала глазами зеркало – и поняла вдруг, что в комнате нет зеркал. Ни одного. Она встала и осторожно выглянула в прихожую. Верно, и там нет.

Почему в доме, где живет женщина, нет зеркал?

Кристина бросила нервный взгляд на лестницу на второй этаж. Почему мадам Жири не спускается? Что за дело может занимать ее так долго там, наверху? Девушка сделала робкий шаг к лестнице. Осмелится ли она подняться, чтобы взглянуть самой?

Мадам Жири бесшумно возникла на площадке. Лицо ее было напряжено, и взгляд строг:
- Кристина. Тебе лучше вернуться в гостиную.

Девушки в кордебалете Оперы привыкли беспрекословно подчиняться этой интонации. Кристина покорно развернулась и вошла в комнату. Мадам Жири вошла следом за ней и плотно закрыла дверь. Потом сказала сухо:
- В твой прошлый визит сюда я рассказала все, что тебе следует знать.

Кристина не доверяла своему голосу – боялась сорваться и выдать всю гамму противоречивых чувств, которые испытывала. Поэтому она молча раскрыла сумочку – небольшой бархатный, под стать остальному ее туалету, футляр для бумаг, – и протянула мадам Жири нотную тетрадку. Рукой в перчатке указала на посвящение и произнесла всего одно слово:
- Как?

Помимо воли голос ее прозвучал умоляюще. Мадам Жири на секунду прикрыла глаза, а потом жестом пригласила девушку сесть. Кристина опустилась в кресло – она поняла, что не вынесет больше и минуты на проклятом полосатом диване. Туда села мадам Жири:
- Я могла бы, конечно, сказать тебе, что это посвящение сделали в «Рикорди» для того, чтобы опус лучше продавался. И признаюсь тебе, Кристина – если бы не искренность твоего горя, которому я в прошлый раз была свидетельницей, я бы так и сделала.

На этот раз Кристина нашла в себе силы задать полноценный вопрос:
- Значит, вы солгали мне… тогда?

Мадам Жири кивнула – на лице ее не было и намека на смущение:
- Да.

Кристина вспыхнула и судорожно сжала руки на груди. Мадам Жири продолжила очень спокойно и холодно:
- Да, я солгала тебе. Я могу сказать тебе правду, но она ничего не изменит.

Кристина сделала просительный жест рукой и посмотрела мадам Жири в глаза:
- Прошу вас, мадам… Как это возможно? – Мадам Жири молчала, и глаза Кристины медленно наполнились слезами. Когда она снова заговорила, голос ее был едва ли громче шепота, и в нем звучала надежда, в которой девушка боялась признаться даже самой себе. – Мадам, я умоляю вас… Скажите мне … Он жив?

Мадам Жири вздохнула, смирившись с неизбежным:
- Жив. – Она едва могла смотреть Кристине в лицо – при звуке короткого слова «жив» глаза девушки засияли. Она всегда так сочувствовала этой девочке, и ей столько всего пришлось пережить. Жестоко будет погасить этот свет – но другого выхода нет… Она повторила. – Жив. Но, как я уже говорила тебе, это ничего не изменит. Тебе лучше было бы – лучше будет оставаться в убеждении, что в прошлый раз я сказала тебе правду. Человека, которого ты знала, больше нет.

Кристина воскликнула с жаром:
- Но как же это может быть? Ах, мадам Жири, поймите – если он жив, это все, все меняет. Как бы он не сердился на меня, как бы не был обижен – он жив, и только это имеет значение. Я могу надеяться хотя бы увидеть его – может быть, вымолить прощение за свою глупость?..
- Нет.

Кристина покраснела:
- Почему нет? Вы так уверены, что он не захочет видеть меня?

Мадам Жири покачала головой:
- Нет, дело не в этом.

- Вы не знаете, где он?

- Почему же, знаю. Но тебе нет никакого смысла видеться с ним. Это причинит тебе ненужную боль, а его может погубить.

В нежном голосе Кристины наконец прозвучало раздражение:
- Мадам, зачем вы говорите со мной загадками? Неужели вам мало того жестокого обмана, той чудовищной пытки, которой вы подвергли меня в прошлый раз? Я знаю, вы его друг и считаете, что я предала его… Но в то время я не могла – в самом деле не могла – поступить иначе. Он был на грани безумия – он грозил у меня на глазах совершить убийство! Да, я виновата – но разве вы уже недостаточно наказали меня? Я рыдала у ваших ног, выслушивая рассказ, в котором не было не слова правды!

Девушка умолкла, напуганная собственной вспышкой. Неужели теперь мадам Жири рассердится и прогонит ее, так ничего и не сказав? Но пожилая дама лишь глянула на ее с бесконечной усталостью и произнесла спокойно:
- Это не так. Я не стремилась наказать тебя – я заботилась лишь о его безопасности и благополучии. Я не знаю, что он может подумать и сделать, увидев тебя, что может сотворить с ним эта встреча. И признаюсь, когда я решила обмануть тебя, я и представить себе не могла, что ты будешь настолько потрясена моим рассказом. Откуда мне было знать, что ты любишь его?

Кристина ответила очень тихо:
- Мне казалось, это было всем очевидно…

- О, милая моя девочка, всем было очевидно, что ты испытываешь к нему страсть. Восхищаешься им. Боишься его. Что он завораживает тебя, как диковинный и опасный зверь. Но что ты любишь его – способна в самом деле подумать о нем, как о человеке, который испытывает страдания, нуждается в понимании, сочувствии, заботе, прощении… Этого по твоим поступкам было не понять.

Кристина подняла на мадам Жири грустный взгляд:
- И вот этим… тем, что вела себя как дурочка, как наивная девчонка, какой я и была тогда – этим я и заслужила то, что мне пришлось пережить? Эту жестокую выдумку о его смерти?

- Это не было выдумкой, Кристина.

- Перестаньте мучить меня!

- У меня нет намерения тебя мучить. Большая часть моего рассказа была правдой. Я и в самом деле спустилась тогда в подвал, и нашла его на берегу озера истекающим кровью. Я правда перевязала ему руки, поцеловала лоб и выслушала последние слова. Он и в самом деле говорил о тебе. И он действительно умер у меня на руках.

Карие глаза Кристины стали черными – темнее, чем были когда-либо воды подземного озера. Она окончательно запуталась, но не решилась снова перебить мадам Жири. Та продолжила:
- И я действительно осмотрела его дом в поисках подходящей для похорон одежды, нашла шкатулку и маску. Но, когда я вернулась к нему, то увидела вдруг, что он дышит. Возможно, помогла моя перевязка, может быть, то, что я вытащила его запястья из воды. Так или иначе, кровь остановилась, он снова начал дышать, хотя и очень неровно и поверхностно. В себя он не приходил. Я провела с ним в подвале сутки и поняла, что он очнется не скоро – если вообще выживет. В подземелье у него не было никаких шансов, и потому я нашла помощников – у нас был рабочий сцены, Грие, который всегда симпатизировал Эрику, хотя никогда не встречался с ним… В общем, мы с Грие и Маргерит сумели извлечь его из подвала. Полиция отнеслась к нашим действиям спокойно. Мы сказали, что обнаружили в глубине здания еще одну жертву пожара – господь свидетель, его лицо дает достаточно оснований для такого объяснения. Мы перевезли его в этот дом – я купила его уже довольно давно. Здесь, в тишине и уединении, он провел в забытьи несколько недель. Потом он очнулся. И начал учиться жить заново – насколько это было возможно.

Мадам Жири умолкла. В тишине гостиной было слышно лишь тиканье часов и неровное дыхание Кристины – она старалась сдержать слезы. Наконец она нашла в себе силы спросить:
- Он и теперь здесь? Наверху? Поэтому вы так долго не шли ко мне?

Мадам Жири лишь кивнула. Кристина тихо всхлипнула:
- О мадам, я умоляю вас – позвольте мне увидеть его. Он сердит на меня, я знаю – и у него есть на это право. Но, может быть, он все же найдет в себе силы поговорить со мной? Когда-то он очень меня любил… Я ни на что особенно не надеюсь – куда мне теперь до ангела, которым он считал меня? Нет, я ничего не хочу для себя. Я хочу лишь, чтобы он узнал, что я… Что это всегда был он. Что я хотела вернуться к нему с той секунды, как ушла. Мне все равно, что он сделает с этим знанием – я просто не хочу, чтобы он прожил жизнь, думая, что я рада была от него уйти. Он плакал, и в этот момент сердце мое разбилось. Я не хочу, чтобы он жил, веря, что мне было все равно. Я ведь вернулась к нему – через неделю… Слишком поздно – через секунду после того, как ушла, это уже слишком поздно. Но я вернулась. Я хочу, чтобы он знал это. Почему вы качаете головой? Вы не верите мне?

Мадам Жири смотрела на заплаканную девушку – и думала о человеке в спальне на втором этаже своего дома. Почему она никогда, ничем не может им помочь, сколько бы ни пыталась? Вздохнув, она взяла Кристину за руку:
- Моя дорогая… Тебе не стоит видеть его. Это было бы… бесполезно. Бессмысленно.

- Почему? Вы думаете, он не захочет видеть меня?

- О Кристина, Кристина… Он даже не узнает тебя.

В голосе мадам Жири была неподдельная печаль. Кристина смотрела на нее расширенными от ужаса и недоумения глазами:
- Не узнает?.. Но почему? Он правда жив?

Мадам Жири печально улыбнулась про себя – при всем раскаянии и горе девушка считала само собой разумеющимся, что забыть ее Эрик сможет только в могиле. Возможно, так оно и было, и поэтому рисковать было нельзя. Человек наверху не мог теперь позаботиться о себе сам. Она сделает это за него…
- Жив. Но я уже говорила тебе, и повторю снова: тебе лучше поверить в то, что его нет. Человек, которого ты знала, все равно что умер.

Кристина снова подала голос – торопливо и испуганно спросила:
- Вы сказали – учиться жить заново, насколько возможно… что это значит? Он все еще болен? Он в опасности?

- Кристина, он жив и физически совершенно здоров. Но… мне трудно объяснить тебе… В те ли минуты, когда он был так близок к концу, что я сочла его умершим, или в те недели, которые он провел здесь без сознания, – я не знаю, когда и почему это случилось… Он очень сильный мужчина, Кристина – наверняка ты это замечала. И очень упрямый. Когда он пытался убить себя, его тело и разум вступили в противоборство. Его тело упорно цеплялось за жизнь, вопреки желаниями разума – и победило. А разум… разум проиграл.

Спасибо за определение "высокохудожественный флафф" - это оно, оно!
Но: ты невнимателен, читатель. Мадам Жири ведь сказала ей (Кристине), где похоронен Призрак - в боковом туннеле в подвале.
И надо сказать, что дальше Крис станет еще импульсивнее.

Здаравствуйте все, и спасибо, спасибо вам за внимание и доброту. Так приятно - придти и увидеть, что без меня тут были заинтересованные люди.
Итак: признаю - шутка про то, что новая кобыла барона - это Мег, мне тоде приходила в голову.
Мисс - мне жаль, если я что-то у вас случайно слямзил, но точно знаю, что стихов ваших не читал - видимо, что-то в воздухе витает.
Ленуся. По-моему, я и вас узнал - по "Фантоше"? Или все-таки нет?
Да, признаю, я конечно жесток. Но в этом же вся соль - какой же флафф, если сначала не помучить всех на свете?
Скарлетт - спасибо за похвалу, и за понимание Кристининой ситуации. С кем угодно она, конечно, в содержанки бы не пошла. А Рауль -  это Рауль, с ним вроде и не так страшно...

Итак: из следующих двух глав вы, наконец, узнаете, куда именно уехала крыша Призрака - и почему Кристина не пошла на второй этаж.
Предупреждение: грядет эротика. Будте готовы хихикать. Заранее прошу у всех прощения, если что не так.

***
Он снова увидел ее – ту девушку.

В прошлый раз, месяц назад, он сидел за роялем наверху, в своей комнате, и услышал на улице шум подъезжающего экипажа. Их улица была обычно такой тихой, что он невольно заинтересовался и подошел к окну, чтобы взглянуть из-за занавески. Он увидел, как распахнулась дверца наемной кареты и на мостовую ступила девушка в светло-голубом платье. Она замерла на секунду, прежде чем постучать в их дверь, и подняла лицо вверх, чтобы осмотреть фасад.

У нее была бледная матовая кожа и волосы удивительного темно-рыжего оттенка. Кудрявые волосы – на ней была замысловатая модная шляпка с небольшой вуалью, но он почему-то был уверен в том, что под ней скрываются восхитительные, непослушные кудри. Ее нежные губы были чуть приоткрыты, а удивительные, огромные и отчего-то печальные карие глаза, казалось, смотрели прямо на него. Он вздрогнул – он знал, что девушка не увидит его за плотной тканью занавески, но все равно невольно отпрянул назад. Ее взгляд проник в самое сердце и заставил его пропустить несколько ударов.

Это была самая прекрасная девушка, которую он только видел в жизни, и нельзя было допустить, чтобы она заметила его.

Она пробыла в их доме недолго. Конечно, он не стал спускаться и вел себя тихо, как мышь – он боялся хоть чем-то обнаружить свое присутствие. Но он напрягал слух, стараясь понять, о чем говорят женщины внизу. Его мать говорила тихо. Девушка – он был уверен в этом – плакала.

Когда она уходила, он снова смотрел на нее в окно. Она была сильно расстроена чем-то – казалось, она едва стоит на ногах. Свою шляпку она держала в руке, ее дивные волосы рассыпались по плечам. Они и правда оказались кудрявыми. Она была вся в слезах, когда садилась в свой экипаж. Ее хрупкие плечи печально поникли и, казалось, все еще вздрагивают от рыданий.

Он думал, что никогда больше не увидит ее. Лучше бы не видеть. Она была прекрасна, как ангел. Какой смысл ему был снова видеть ее?

Но он мечтал об этом каждый день, каждое утро и каждую ночь. Представлял себе, какой нежной должна быть на ощупь ее кожа. Как его руки касаются ее волос, как он проводит пальцами по длинным распущенным прядям. Откровенно говоря, он думал о ней круглые сутки. Она занимала его целиком – он чувствовал, что постоянные мысли о девушке проникли и в его музыку, придав ей новые оттенки нежности, безнадежности и тоски. Это было глупо – он не знал, кто она, он не знал ее имени. Но он не стал расспрашивать о ней мать. Ему нечего было предложить этой девушке – ему даже показаться ей на глаза было бы страшно и стыдно. Но он мечтал снова увидеть ее.

Он полюбил ее.

Ничего глупее он и придумать не мог!

Он стал прислушиваться к проезжающим по улице экипажам – надеялся, что в один прекрасный день она снова появится в их доме. И вот сегодня это случилось. Он снова увидел ее. На этот раз она была в черном, и вошла в дом быстро, не оглядываясь – он едва разглядел ее лицо. Но он не сомневался – это была она. Его сердце узнало ее и забилось, как бешеное.

Он снова притаился наверху – на этот раз женщины говорили еще тише, и девушка пробыла у них чуть дольше. Уезжала она снова расстроенная, но как-то по-другому. На этот раз она не плакала. Она остановилась перед домом и окинула его взглядом, словно прощаясь. Она была очень бледна, ее глаза были широко распахнуты и казались почти черными. На этот раз он мог бы поклясться, что она смотрит на его окно. Он пристально вглядывался в ее лицо, стараясь запомнить мельчайшие черточки. Она была прекрасна. Так прекрасна, что у него замирало сердце.

Он знал, что любит ее. Он понимал, что видит ее в последний раз. Она наверняка больше не придет к ним, а он никогда не станет искать ее.

Будь проклято его лицо!

Будь проклято то, что с ним случилось.

Он подошел к своему туалетному столу. Рядом с кувшином и тазом для умывания на стене висело зеркало – единственное в доме. После того, что произошло, мать сняла все зеркала, чтобы он не мог случайно увидеть себя. Их посоветовал убрать врач из больницы Питье-Сальпетриер, который иногда приходил проведать его. Интересно, почему к нему ходил врач именно из приюта для умалишенных? Только ли потому, что ближе не было больниц? Или мать хотела, чтобы кто-то время от времени проверял, не лишился ли он рассудка от всего, что с ним случилось? Он горько усмехнулся: в любом случае с зеркалами получилось ужасно глупо. Он ведь должен был как-то бриться, поэтому в его комнате зеркало как раз осталось. И ничто не мешало ему смотреть на себя в любой момент – вот как сейчас. Может быть, его нужно было оберегать лишь от случайных встреч с самим собой?

Он подошел к зеркалу. Когда бы он не глянул в посеребренное стекло, он видел одно и то же лицо. Должно быть, это он. Ему следует в это поверить. Поверить в эту гротескную маску, поделенную на две половины. Одна – обычное, даже красивое мужское лицо, смуглое, сероглазое, с черной бровью и аккуратным баком. Другая… Другую половину его лица трудно было описать словами. Шрамы? Это слишком мягко сказано. Правая половина его лица выглядела так, словно с него содрали кожу – а потом дали открытой ране кое-как затянуться. Нет половины брови, нет волос над ухом. Только переплетение мышц, которое человеческому взгляду положено видеть разве что в анатомическом театре.

Странно, но шрамы на собственном лице не ужасали его по-настоящему.

Он не помнил – не мог представить себе свое лицо каким-то другим.

Наверное, оно было симметричным – правая половина была похожа на левую. Две брови, две скулы, две щеки, ровный лоб. Наверное, так было. Он не помнил.

Ему сказали, что произошел несчастный случай – пожар в оперном театре. Он был одним из немногих, кто пострадал серьезно. Ему сказали: он должен быть счастлив, что остался в живых – несколько недель он был на грани смерти.

Иногда он думал, что зря не стал переступать эту грань.

Его осторожно готовили к тому, что с ним случилось. Когда мать впервые дала ему зеркало, в глазах ее была смертельная тревога.

Ему удалось порадовать ее – он отнесся к своему лицу почти спокойно. В тот момент его нервной энергии не хватило на то, чтобы кричать, плакать, разбить зеркало и шарахнуться в сторону. Куда он мог сбежать от себя? Ужас от несчастья, подобного его несчастью, связан с потерей будущего. Как жить дальше, если с тобой случилось такое? Но у него не было сил беспокоиться о будущем. Его больше волновало прошлое – вернее, звенящая пустота в сознании, которая заменяла его.

Он не помнил не только собственное лицо без шрамов. Он не помнил, как попал в сгоревший театр. Не знал, что он там делал.

Он вообще ничего не знал о собственной жизни.

Стыдно сказать – он даже матери своей не помнил. Печальная женщина со светлыми с проседью волосами сидела у его постели, когда он очнулся. Увидев его открытые и, впервые за многие недели, осмысленные глаза она стала целовать его лоб и шептать: «Наконец. Слава богу. Бедный мой мальчик. Бедный мальчик». После болезни и забытья ее поцелуй показался ему невероятным подарком – словно бы никто и никогда не обращался с ним так ласково. Он не помнил ее, но она назвала его «своим бедным мальчиком», и он назвал ее матерью. Назвал неуверенно – казалось, он давно не произносил этого слова. В ответ на это она расплакалась и, прижав его к себе, сказала: «Да, Эрик, да. Пусть будет так».

Так он узнал, что его зовут Эрик. Потом ему сказали, что ему тридцать лет, и что он музыкант. Композитор. Это он понимал и так: первое, что вернулось к нему вместе с сознанием, была музыка – он слышал ее повсюду. Оказалось, что он умеет записывать ее. Что он блестяще играет на рояле, органе и скрипке. Что он знает пять языков, включая цыганский диалект, помнит наизусть партитуры трех сотен опер и умеет петь. Выздоравливая, он стал писать музыку – он не мог существовать, не сочиняя. Мать относила его ноты в издательство. Они имели успех.

Он был довольно состоятелен – можно сказать, богат. Мать дала понять, что он приобрел свое состояние работой в оперном театре. Это не имело большого значения – при том образе жизни, на который он нынче был обречен, деньги не были особенно нужны.

Им жилось хорошо. Мать любила его – не упускала случая сказать нежное слово, дотронуться до плеча, руки или щеки. Он постепенно избавился от легкого недоумения, которое вызывала ее ласка – она все казалась ему непривычной. Наверное, он забыл, что так было всегда. Как же еще бывает в нормальных, любящих семьях?

Иногда их навещала его младшая сестра – как он понял, она была ребенком от второго брака. Фамилии у них были разные: он был Дюваль, мама и Мег – Жири. Малютка Маргерит немного дичилась его сначала. Возможно, до несчастного случая они долго не виделись? Но, привыкнув, она стала его лучшим другом: часто сидела с ним, когда он сочинял, и рассказывала глупости о театре и о своем женихе. Она была танцовщицей, ее только что назначили примой, и ей только что сделал предложение настоящий аристократ – барон Кастелло-Барбезак. Она была на седьмом небе от счастья. Маргерит была такой забавной малышкой – словно солнечный зайчик скакал по его комнате.

Его семья была с ним и, уверенный в их любви, он не так сильно переживал из-за того, что с ним произошло. Он стеснялся посторонних, он не решался выходить на улицу – в его положении это было естественно. Но он и в самом деле не испытывал отчаяния. Он не помнил, что интересовало его в прошлой жизни. Возможно, у него была возлюбленная, какие-то планы на будущее, которые его увечье разрушило… Возможно – он не помнил этого. Он знал только, что теперь его жизнь определена – он все равно ничего не сможет в ней изменить. Он не помнил, чтобы когда-нибудь собирался быть счастливым – и потому теперь не страдал по утраченному счастью. Он и в самом деле думал провести всю жизнь, сочиняя музыку и общаясь с родными, и он был спокоен. Не счастлив – человек, которого без всякой вины так наказала судьба, не может быть счастлив. Но спокоен.

Конечно, время от времени он терял присутствие духа. В один из таких моментов мать отвела его к церкви Сен-Сюльпис. Там, на паперти, она показала ему нищего: у инвалида Франко-Прусской кампании не было руки и ноги, и на лице у него были шрамы, ничем не уступавшие шрамам Эрика. Калека сидел у фонтана перед церковью, зубами доставал пробку из зажатой в единственной руке бутылки вина – и смеялся, препираясь со своими коллегами-попрошайками.

Это было Эрику хорошим уроком. У нищего не было руки, ноги, лица, профессии и семьи – и все же он был весел. Эрик всего лишь потерял половину лица: он мог зарабатывать на жизнь, он мог писать музыку, и у него были любящие мать и сестра. Роптать ему было стыдно.

И он не роптал. Он не помнил прошлого, когда, очевидно, был счастлив. И он старался не думать о будущем, которое не обещало ему особенного счастья – такого, например, как любовь. На любовь ему рассчитывать не приходилось.

Он не роптал до тех пор, пока не увидел, осторожно выглядывая в окно из-за занавески, хрупкую кареглазую девушку с темно-рыжими кудрями, одетую в небесно-голубое платье. В тот день сердце его впервые наполнилось тоской. В тот день он впервые пожаловался на свою судьбу.

Сегодня, когда она уезжала, мать вышла проводить ее на крыльцо. Он услышал, как она говорит: «Прощай, Кристина. Постарайся понять меня. И простить».

Кристина. Ее звали Кристина.

***
Кристина была готова ко сну – горничная помогла ей снять корсет, и она отпустила ее. Бывшая оперная хористка вполне способна сама надеть ночную рубашку и пеньюар. Тем более что сегодня прихорашиваться не перед кем – Рауль на неделю уехал в поместье к родителям, поохотиться.

Оставшись одна, Кристина присела перед окном в своей спальне. Перед ней, освещенный последними предзакатными лучами солнца, стоял станок для вышивания – она была теперь светской дамой, пусть и не настоящей, и у нее должны были быть дамские занятия. Например, рукоделие. И вот она вышивала – сентиментальную сценку: сад, цветы, толстые маленькие ангелочки с крылышками. Автор этого рисунка не имел никакого представления об ангелах.

Скоро станет слишком темно, чтобы работать. Неважно – она все равно не может сосредоточиться. Она может думать только об уединенном доме на улице де Мирбель и о человеке, который сидит там, в спальне на втором этаже, у рояля, и сочиняет музыку. Это человек, которого она любит. Этот человек спокоен и счастлив – впервые за всю свою жизнь. Он спокоен и счастлив потому, что не помнит ее.

Кристина сначала не поверила мадам Жири – она не думала, что такое возможно. Но мадам явно говорила правду. Она рассказала, как Эрик очнулся после своего долгого забытья и как она была поражена, увидев в его глазах пустоту, недоумение и панику. Он не знал, где он. Он не помнил, кто он. Он не помнил ни Оперы, ни своей жизни там, ни Кристины.

Мадам Жири рассказала девушке все, что знала об Эрике. Рассказала о том, как когда-то юная балерина Антуанетта Дюваль привела в подвал Оперы избитого мальчишку из цирка – мальчишку, который только что, спасая свою жизнь, убил человека. Рассказала о своей дружбе с ним. Он был мучительно застенчив, постоянно закрывал свое злосчастное лицо руками, и он почти ничего не говорил о себе. Но он упомянул о матери, которая презирала и боялась его, и называла его своим проклятьем, и надевала на него маску. О матери, которая избегала к нему прикасаться. О том, как сбежал из дома. О том, как жил в цирке.

Теперь он забыл об этом, и принял добрую женщину у своей постели за мать, которой не помнил. У мадам Жири не хватило духу разубеждать его. Она уже много лет корила себя за то, что не помогла ему выйти к людям тогда, много лет назад – что оставила его устраивать свой собственный мир во тьме подземелья. Она решила попробовать помочь ему сейчас.

Всю глубину пропасти, которая отделила Эрика от его прошлого, она поняла лишь постепенно. Он действительно не помнил, кто он и откуда. Он не помнил всех своих лишений, разочарований и преступлений. Он забыл о своем страхе перед миром и своем гневе. Он знал лишь сегодняшний день: знал, что молод, что он музыкант, что с ним произошло страшное несчастье – и что у него есть семья, которая любит его. У него не было выбора – он принял этот мир на веру, и это преобразило его. День за днем мадам Жири наблюдала, как к нему возвращаются талант и ум, юмор и изобретательность. Но его недостатки – озлобленность, несдержанность, вспыльчивость и глубокое убеждение, что мир ему сильно задолжал, – больше не были спутниками достоинств. Мадам Жири сказала ему, что его шрамы – последствия пожара. Он смирился со своим новым, как он полагал, лицом, и стал писать музыку.

Мадам Жири называла его сыном, Мег, которую он считал сестрой, проявила чудеса чуткости, которых мать от нее не ожидала, и искренне подружилась с ним. Им выпала редкая возможность увидеть, каким человеком Призрак мог бы стать, если бы мир был к нему добрее. Больше того – на их глазах он стал этим человеком. Он был застенчив – но не озлоблен. Печален – но не отчаян. Нервозен – но не безумен. Но главное – он научился жить с людьми. Не прятаться от них, и не стараться ими управлять. Просто жить с ними.

Он был по-своему счастлив теперь. Он не помнил о том, что считал свое лицо печатью дьявола, он не помнил о преступлениях, на которые пошел ради безмерной любви, и он не помнил, как поражение в борьбе заставило его рассечь куском стекла свои вены и улечься умирать на каменный пол.

И мадам Жири боялась, что встреча с Кристиной заставит его вспомнить.

Этого нельзя было допустить. Если он вспомнит, что с ним будет? Он будет уничтожен – снова, и на этот раз уже не сможет подняться.

Поэтому Кристине ни в коем случае нельзя видеть его.

Кристине нечего было возразить – мадам Жири была права. Девушке оставалось только молча, тихо покинуть ее дом. Как можно осторожнее – чтобы он, не дай бог, не почувствовал ее присутствия.

И она ушла. До него было рукой подать – всего несколько шагов, десяток ступеней лестницы. Она могла бы уступить своим желаниям – оттолкнуть мадам Жири, побежать наверх, распахнуть дверь его спальни и бросится к нему на грудь. А там – будь что будет. Это было бы хорошо для нее – она бы порадовалась, снова увидев его, ощутив его объятия. Но это было бы плохо для него: это могло разрушить хрупкий мир, в котором он жил теперь и где он был счастлив. Ради него она должна была уйти.

В первый раз за все эти месяцы Кристина по-настоящему понимала Призрака. Понимала, как он чувствовал себя там, в подвале, когда она поцеловала его, соглашаясь остаться. Знала, почему он тогда ее отпустил. Оставить ее в подземелье было бы хорошо для него. Дать свободу – хорошо для нее. Он любил ее – и потому дал свободу. Дал ценой собственной жизни.

Он ведь не мог знать, что его жертва будет напрасной.

У Кристины было хотя бы то утешение, что она страдала не зря. Каждую неделю из печати продолжали выходить его сочинения. Он писал так же хорошо, как раньше, и теперь Кристина с новым, горько-сладким чувством покупала его ноты. Она знала, что он живет там, на тихой улице, в том же городе, что и она, дышит тем же воздухом и слышит ту же музыку. Это было, конечно, в тысячу раз лучше, чем постоянная мысль о его смерти.

И в тысячу раз хуже. Потому что раньше у нее не было никакой надежды снова увидеть его. А теперь она знала, что может увидеть его в любой момент – и не должна видеть. Вот это была настоящая пытка: до бесценного приза рукой подать – а взять нельзя. Теперь она знала, как чувствовал себя Тантал в Аиде. Теперь она знала, как чувствовал себя Призрак в Опере – глядя на нее каждый день и не смея прикоснуться.

Определенно, теперь она понимала возлюбленного гораздо лучше, чем раньше.

Самое страшное, что она никак не могла заставить себя не думать о нем. Что он теперь делает? Как выглядит? О чем говорит и думает? Вот он сидит у своего рояля – мадам Жири поставила ему в комнату концертный рояль, орган было найти все-таки сложновато, – и задумчиво грызет перо, склонив голову набок. Кристина знала, что он так делает – видела это, проснувшись утром перед тем, как снять с него маску. Господи, зачем только она это сделала?!

Или, может быть, он ужинает – время-то вечернее? Нет, она никогда не видела, чтобы ее ангел ел, и представить это ей было трудно. Пусть лучше играет на рояле.

Прикрыв глаза, Кристина видела, как его пальцы пробегают по клавишам – длинные, смуглые пальцы. Вот он приподнимает голову, вслушиваясь – он сделал так, почувствовав, что она проснулась. Она видела изгиб его шеи, видела, как распахнулся ворот рубашки. Полы персидского халата не скрывают его стройного, гибкого тела. Накануне он прижимал ее к себе, и она чувствовала, как он возбужден. Это совсем ее не пугало – это было волнующе и странно, и даже от мысли об этом сердце начинало биться быстрее, и ей становилось немножко жарко. Иногда она ощущала нечто подобное, когда Рауль целовал ее шею. Это было похоже… похоже на то, как она чувствовала себя тогда, на сцене, когда Призрак провел рукой по ее руке, поцеловал браслет на запястье, неожиданно резко притянул к себе – и потом осторожно, кончиками пальцев стал касаться ее волос, мочки уха, ключицы. Он даже дотронулся до ее груди – провел ладонью по обнаженной коже над вырезом платья, а потом опустил руку ниже, на талию. Другая его рука уже давно обнимала ее – как тогда, в подземелье.

Солнце опустилось ниже, спряталось за крыши. В комнате было почти темно.

Кристина встала из кресла и подошла к столику возле своей кровати. Там, в небольшой шкатулке для писем и других мелочей, она хранила его перчатки. Она знала, что в это шкатулку Рауль никогда не заглянет. Она прижала мягкую черную кожу к щеке, вдохнула запах. Теперь перчатка пахла уже только ею – она слишком долго пробыла вдали от хозяина. Но все равно, если попытаться, можно представить себе… Едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, девушка надела перчатку на свою руку. Она была велика ей, но это было неважно. Рукой в перчатке она осторожно коснулась своей шеи. Вспоминая его движения, погладила грудь, опустила ладонь на живот. Она словно слышала в полумраке его голос. Прикоснись ко мне… Доверься мне… Насладись каждым ощущением… Ей стало жарко. Она откинула пеньюар и слегка приподняла ночную рубашку. Этого он никогда бы не осмелился сделать – но ей так хотелось снова почувствовать, как черная лайка касается ее обнаженного бедра… да, именно так. Кристина снова прикрыла глаза. Если бы он был здесь, с ней, он был смотрел на нее с такой страстью! Он бы прижался лицом к ее волосам и вдохнул их аромат, и запустил бы пальцы в кудрявые пряди. Он поцеловал бы ее шею – не так, как Рауль, совсем по-другому. И его руки продолжали бы ласкать ее – прикасались бы к ней так, словно она величайшая и самая хрупкая в мире драгоценность. Ангел… Эрик. Если бы он был теперь с ней…

Когда Кристина пришла в себя, в окно светила луна. Она лежала на кровати, одежда ее была в беспорядке – словно она только что делила постель с Раулем. Но в ее постели только что побывал совсем другой человек, и даже в воображении он сумел подарить ей ощущения, которых виконту наяву добиться не удавалось.

Она лежала на спине, и рука, все еще в перчатке Призрака, была зажата у нее между бедрами. Кристине никогда еще не было так сладко и так спокойно.

И так стыдно.

С едва слышным стоном она перевернулась и заплакала в подушку.