у крысы привязка будет поскольку-постольку, такой элемент-штрих к общей ситуации
собака будет действовать в 5-6 частях

что касается Мэг, то тут нужно учитывать, что у той социальный опыт тоже был фиговастый, прямо скажем - как минимум искаженный и неполный

11.

Она понимала, что нельзя сейчас думать только о себе и о своих переживаниях. В конце концов, они все прошли через весьма неприятные события – и уж отец с Мэг через наиболее неприятные. Собственно, как могут ее мысли и проблемы идти в сравнение с тем, что те…
Она все это понимала и старалась не жаловаться – и не жаловалась. Хотя бы вслух или кому-то. Да, впрочем, она уже и себе не жаловалась – смысла не было. Но не жаловаться - и не думать об этом – разные вещи.
Она не могла не думать о том, что произошло. Это было выше ее сил – да и выше сил любого человека, впрочем. Более того, она подозревала, что и те тоже постоянно помнят о чем-то важном, что случилось с ними в то время – и не понимала, почему они молчат.
Она пыталась вывести их на разговор – уже не сколько только для себя, сколько для них всех, всех троих – потому что слишком тяжело было физически ощущать какую-то тяжелую, мутную, удушливую недоговоренность, которая иногда повисала между отцом и Мэг, и часто – между ними и ней.
Она чувствовала, что у тех тоже осталось много невыясненных вопросов – и не понимала – почему же они не хотят с ней поговорить. Она как-то очень сомневалась, что Мэг разговаривает об этом с отцом. Точнее нет – сомневалась она поначалу.  Потом же уже была точно уверена.
А потом решила, что те сами разберутся. Тем более, что у них было слишком много проблем помимо этого. Проблемы, которые создавались здесь и сейчас – и создавала их она. Конечно, не желая этого, невольно – но тем не менее.
Отец чутко реагировал на каждую реплику Мэг, обращенную к ней, еще более чутко – на парирование его реакции Мэг, и совсем уж болезненно – на игнорирование. И она понимала, что самым простым и лучшим вариантом избежать конфликтов подобного рода – было в свою очередь игнорирование ею Мэг и сведение общения с той по минимуму – хотя бы в присутствии отца. И в принципе, это было возможно – учитывая, что тот иногда пропадал на работе практически целый день и в этом время они бы могли общаться беспрепятственно. Но при этом это было и совершенно невозможно. Она знала, что Мэг прекрасно поняла бы ее, начни она себя вести себя так, – и даже бы подхватила эту ее игру, и более того, она замечала, что та чуть ли не предлагала сама эту игру, не всегда начиная диалог первой, и не всегда сразу отвечая на вопрос – но она так не могла. Не могла, вот и все. Это было неправильно. Просто совершенно, бесконечно неправильно.
Ее тянуло к Мэг – и она видела, что ту, в свою очередь, тянуло к ней. Она могла объяснить свои чувства – это было по меньше мере неудивительно, что ей хотелось общения хоть с кем-то после столь долгого времени одиночества, но почему к ней тянуло Мэг – этого она никак не могла понять. Возможно, об этом стоило спросить – хотя с другой стороны, что бы это изменило? Да и кроме того, она и без этого предполагала, что все дело лишь в том, что она просто похожа на мать – вот и все. Всего лишь сентиментальные воспоминания, такие дела.
Возможно, еще и этот момент удерживал ее от попыток поговорить с Мэг по душам – гораздо более, чем стеснение, страх или неумение правильно подобрать слова. Та видела в ней ее мать – а вела ли себя мама так же? Нет, она вовсе не собиралась копировать ее, ни в коем случае – просто при таком раскладе исчезал весь смысл разговора по душам. Была ли той интересна ее душа? Ей казалось, что нет. А подчас она даже была в этом уверена.
Так что темы разговоров с Мэг были общими, практическими, познавательными, образовательными, иногда чуть философскими – но никогда личными. Собственно, даже на один пункт больше, чем с отцом.

И ей осталось только вспоминать. Вспоминать свою жизнь в городе.
И да, конечно, время, проведенное в том доме. И...его.
Это было нельзя. Это было неправильно. И самое главное – это было ненужно.
А мысли бродили по кругу.
И цеплялись, цеплялись, цеплялись за то, за что цепляться было нельзя. Как за щербинку, которая нарушает работу отлаженного механизма.

Возможно, если бы она могла кому-то выговориться – хотя бы раз, но по-настоящему, долго и все-все-все – то может быть эти воспоминания бы заглохли, умолкли, отступили. Возможно. А может и нет. Но в любом случае, проверить это было невозможно.
Отец запретил любое упоминание о том времени – и ей, и Мэг, и самому себе.
Целый кусок ее жизни – и какие-то моменты жизней их – взяли и просто исчезли. Испарились. Как не бывало.
Они не просто умалчивали о произошедшем – они сделали вид, что ничего этого и не было. А может и вправду стали думать так.

Да что говорить обо всем этом, если они оба не ответили на самый главный вопрос, который она задала им! Причем не ответили одними и теми же словами!
Нет, сначала она думала, что они сами расскажут ей все. Потому что…ну потому что это же должно быть как-то объяснено? И разве они не понимали, что это надо как-то объяснить ей? Ну хорошо, Мэг – та могла быть не в курсе того, что она была….в курсе. Но отец!
Она спросила у отца. Спросила наедине. А он резко ответил, что это неважно.
Она спросила у Мэг. И тоже спросила наедине. А та переспросила – откуда она знает, что та…в общем. И когда она сказала, что видела – та коротко сказала «а», потом помолчала – у нее, кстати, в последнее время особенно была заметна эта привычка некоторое время молчать, прежде чем говорить – то ли обдумывать то, что будет сказано, то ли проверять, нужны ли вообще ее слова – и мягко ответила, что это неважно.
И она поняла, что спрашивать не имеет смысла.
Она просто приняла случившееся как факт.
Больше ничего не оставалось.
Просто факт.
Так получилось.
И закрыть глаза на то, что она не понимает, как так получилось.
Просто причислись это к ряду тех мелочей, которые она тоже не понимает – и которые ей тоже не объяснили.
К ряду, в котором уже были – почему отец теперь все время носит одежду, которая закрывает горло, почему Мэг так же прикрывает запястья, почему отец всегда носит с собой охотничий нож, почему Мэг начинает нервничать и оглядываться, когда в доме становится слишком тихо….и еще, еще, еще…знает ли Мэг, что отец работал Конфискатором, в курсе ли она, что заказ на нее был у него, каково ему сейчас общаться с ней в свете этого…и еще, еще, еще…почему отец так против даже воспоминаний о том времени, том доме и том человеке, почему Мэг согласна с ним в этом вопросе – чуть ли не единственном, в котором она с ним согласна…и еще, еще, еще…
Она закрыла лицо руками. Она снова вспомнила обо всех вопросах, на которых не было ответа. Вспомнила так опрометчиво, сейчас, когда она была одна, в темноте.
И все эти вопросы пришли снова.
И ей было одной с ними не справиться.

а в чем состоит жестокость?
ее же не поставили в полнейший игнор - "всего лишь" наложили табу на определенные темы
с какой-то точки зрения в этом даже есть свой резон - вместо того, чтобы копаться в прошлом (которое может быть даже мертво), жить здесь и сейчас

Да, но мы тут снова возвращаемся к тому, что они могут на эти темы:
1. бояться говорить
2. не знать, что сказать
3. не знать, как сказать
4. думать, что это у нее временно и не столь серьезно, а разговоры, наоборот, могут все ухудшить

ну и так далее

нэ, ну выбраться-то как раз очень просто
:sp:

ужас
вот никогда не знаешь, за что полюбят твоего персонажа

в этой любви за слабоволие есть оттенок циничного расчета - чем дольше будет жить, тем больше будет текста
однако всем героям, которые тут действуют, уже определен свой срок и свой конец
четырем смертям знакомых сейчас героев вы будете свидетелем - четыре останутся за кадром
про еще одного я пока не знаю

- Да что же здесь происходит, в конце концов?!
- Мы все умрем! (с) Казанова - Беллина

все умирают - и персонажи не исключение

13.

Она сама не заметила, как оказалась на берегу – сидя на каком-то камне, свернувшись в комок и обхватив колени руками.
Глупо. Совершенно, невозможно глупо. Это было именно то место, где ей не стоило находиться сейчас и в таком состоянии. Пожалуй, единственное место на сателлите, куда ей не стоило сейчас попадать – но, разумеется, именно сюда она почему-то направилась, плутая в своих мыслях, чувствах, эмоциях и борясь с воспоминаниями.
И именно здесь воспоминания ее и победили.
Она и днем-то избегала оказываться на берегу – как бы это ни было сложно сделать в условиях небольшого острова. А уж по ночам она вообще пыталась забыть о существовании такой вещи как берег и стараться заставить себя принимать отдаленный шум волн за звуки ветра. Во всяком случае, ветер у нее особых воспоминаний не вызывал или уж, по крайней мере, не делал уже имеющиеся более яркими.
Но сейчас..ночью..когда еще в голову лезло столько всего… и когда воспоминания были настолько адресны и конкретны…
То и дело на долю секунды – как вспышкой – ей казалось, что она не здесь и сейчас, а там и тогда, на том берегу, в точно такой же темноте, но не одна, а с… И тут же воспоминание отгонялось выработанной за год привычкой – но снова, стоило ей ослабить контроль над памятью, так же вспышкой возвращалось – и отгонялось снова, и возвращалось опять..
Да, разумеется, ей нужно было уйти отсюда, да – но куда? Домой? Точнее, в дом? А что в доме? Отголосок скандала? А может его новый – и более сильный и страшный - виток? Она еще никогда не была свидетелем, чтобы кто-то из них поднимал на другого руку – и кто, кстати, кто это был? – поэтому она не знала, что ждет ее в доме, и даже если там все успокоилось, то как она будет завтра смотреть им в глаза? Как она будет жить там дальше, помня, о том, что произошло только что, и зная, как ее самые близкие люди ненавидят друг друга? И если она узнает или поймет, кто тогда ударил – как она будет относиться к этому человеку? Да, конечно, это не ее дело, это их вопросы и их проблемы – но от этих вопросов и проблем в доме уже душит воздух. А отец так против, чтобы она уходила из поля зрения кого-либо из них. Чтобы избежать этого, он даже, скрепя сердце и мрачно кривя лицо, идет на то, чтобы она оставалась с Мэг в то время, когда он вынужден быть на работе. И ни один довод из тех, что она уже не маленькая, что остров невелик, что там все друг друга знают и чужих быть не может, и что в конце концов-то с ней может произойти – не возымеют действия. Поэтому она и сбегает незаметно, когда есть возможность, чтобы хоть немного глотнуть во всех отношениях свежего воздуха – и так же незаметно вернуться. Мэг несколько раз чуть было не просекала ее отлучки – но все как-то сходило с рук. Кажется, она хорошо научилась врать, да. Хотя, надо сказать, она бы более радовалась не умению врать, а возможности поделиться с Мэг хотя бы тайной этих побегов, да и чем черт не шутит, может даже и вместе…но она опасалась, что та может случайно проговориться или как-то выдать это при очередном скандале с отцом – несправедливо, да, опасалась, и ей было стыдно за это подозрение и недоверие, но слишком уж не хотелось лишаться единственной отдушины в этой жизни.
Она закрыла глаза.
И ей снова почудилось, что это совершенно иная ночь, и совершенно иной берег, и она совершенно не одна – и человек рядом печально улыбается и думает о чем-то своем..и вот-вот поделится тем, о чем думает..

- Эй, - окликнули ее откуда-то снизу.
Она вздрогнула и вскочила было на ноги, но, приглядевшись, расплылась в улыбке – отчасти деланной, но частично искренней.
- Добрый вечер, Локи, -  сказала она старому лодочнику.
- Я бы сказал – ночь, - ответил он ей, вернув точно такую же улыбку.