2.59 Frank’s Panic

Шайло тихо всхлипывает у нее на руках – а она пытается понять, откуда на этих же руках кровь. Она понимает, что нужно осмотреть девочку – но та так отчаянно прижимается к ней, что рука не поднимается оторвать ее от себя.
Она осторожно обнимает ее – памятуя, что кровь всегда сопряжена с болью, и не стоит усиливать последнюю. Но та сама прижимается настолько сильно, что никакое объятие не уже сможет навредить. И поэтому она тоже дает волю чувствам.

То, что он вернулся, она понимает даже не по звуку открывшейся двери – она понимает это по напряжению, которое как широкое лезвие разрезает все вокруг. Она понимает, что он увидел их вдвоем – и это для него… неожиданно. Может даже нежелательно – но прежде всего неожиданно. И она сильнее прижимает к себе девочку.
Суди по всему, именно это ее действие и выводит его из ступора.
Она чувствует  - именно чувствует, ведь она так ни разу даже и не подняла голову в его сторону – резкое и быстрое движение, и тут же Шайло начинают осторожно, но настойчиво отбирать из ее рук.

- Ч-что вы д-делаете!  - она никогда еще не слышала, чтобы он заикался. Вообще никогда – за все время. - Я же п-просил… тебе же нужно б-было просто лежать, - это он уже обращается не к ней.
- Вы в курсе, что здесь произошло… - понимает она.
- Д-да, - выдавливает он из себя, осторожно укладывая девочку обратно. - Более того, я в этом и виноват.
- Каким образом? – осторожно спрашивает она. Ей не хочется верить, что он мог…
Кажется, он понимает, о чем она сейчас думает – потому что медленно оборачивается.
- Вы ч-что, д-думаете, что это я сделал?
- А что мне мешает так думать? – резонно спрашивает она.
- Но вы же вспомнили меня.. Как вы могли вдруг так…
- Вы кажется, преувеличиваете мои воспоминания о вас. В них нет ничего, что бы могло опровергнуть такую возможность.
Он явно шокирован.
- Но.. но… в них же нет.. нет и того, что бы могло ее и подтвердить… ведь так?
- Так. Но и ничего не может опровергнуть.
Он явно раздавлен этим фактом – и не может его осознать и принять. Его взгляд упирается в одну точку – где-то слева, там где паркет уходит под ковер – а сам он замирает, как напуганный зверек.
Так проходит несколько секунд. Все это время он держит Шайло за руку – и кажется, поняв, что его внимание ушло куда-то далеко, та осторожно, практически чуть, тянет его руку на себя. Его взгляд моментально оживляется.
- Все, все, все, все… - быстро говорит он. - …. потом, потом, потом…  Это неважно… Сейчас надо… надо.. надо все сделать.. все исправить…
Он осторожно расстегивает пуговицу и начинает рассматривать – вон она, оказывается где, неудивительно, что руки были у нее в крови – рану. То ли он так умел и нежен, то ли Шайло недавно дали сильное обезболивающее – но та молчит и почти не морщится, только внимательно следит за его лицом. Она сначала не понимает, почему та так впивается в него глазами –  в конце концов, здесь же находится и она, и дело не в ревности, нет, она просто не понимает причину, а если понять причину – то станут ясны и взаимоотношения между этими двумя – но потом картина проясняется. Тот молчит – а та хочет знать. Та хочет спросить – но тот не ответит. И та знает это. И пытается хотя бы считать этот ответ. Пытается догадаться. Молчание – и попытка догадаться. Как это, наверное тяжело…

- Вы собираетесь делать это сами? – вдруг понимает она.
- Да, - быстро отвечает он, не отрываясь от раны. Она не видит его лицо – и может это и к лучшему, потому что она по его молчанию, по тому, как дрожат его руки,  по его напряженной позе понимает – дело плохо. И кажется, он хороший актер – потому что она видит, что Шайло по его лицу этого не понимает.
- Но.. . врач…
- Вы сами называли меня врачом, - практически огрызается он.
- А вы сами говорили – что вы не он, - парирует она.
- Я все равно не могу обратиться к генковским врачам.
- Почему? Вы же сами из ГенКо.
- Вот поэтому и не могу! Она скорее всего дала распоряжение, чтобы все, что касалось меня, проходило через нее.
- Кто она?
- Баба Дуся – уборщица, - он огрызается второй раз и...надо сказать, что ей это нравится. Нет, не именно это, конечно нет. Ей нравится - если можно говорить о «нравится» в этой ситуации – что он начинает вести себя жестко, что он не впадает в практически кому рядом с ней, что он ведет  сейчас себя как может себя вести нормальный адекватный человек в ненормальной неадекватной ситуации.
- Эмбер имеет что-то против вас? – она, конечно же, сразу понимает, кто эта «бабадуся».
- Вот что она имеет против меня! – он указывает на Шайло. По лицу пробегает что-то вроде… она бы назвала это тенью стыда или раскаяния. Почему? Ну да ладно, этот вопрос не таков, чтобы решать его прямо сейчас.
- А подпольные лечебницы? – предлагает она.
- Подпольных лечебниц нет,  - отрывисто отвечает он.
- Как нет?
- Так нет! Они уже лет двадцать как неофициально под ГенКо. Вернее, они все и создавались в ее санкции. Настоящие - действительно подпольные - ликвидировались в течении максимум месяца после своего появления.
- Но.. там же все равно не спрашивают документов...
- Разумеется... зачем им документы... -  он осторожно промакивает рану от крови и Шайло шипит сквозь зубы и морщится. - ..извини, извини, извини… все, все… больше не буду…. Они еще на подходе идентифицируют вас по скану сетчатки и  считывания модуляций голоса. Они что, идиоты, терять такие жирные куски? Если человек обращается в подпольную клинику - значит ему есть что скрывать. Если ему есть что скрывать - значит с него можно потом что-то поиметь. Или поиметь прямо сейчас, пока он еще под наркозом... Человек же не афиширует, что он пошел в подпольную лечебницу. Куда подевался? А черт его знает!
- Значит... – понимает она.
- Нет, - кивает он. -  Нет варианта.
- А если я? – приходит спасительная мысль. -  Если я пойду с ней?
- А толку? По голосу вычислят вас. По сетчатке меня. Мне-то не будет ничего.. но разве от этого будет легче?
Она молчит. Тот мрачно разглядывает кровь на платке. Шайло не отрывает взгляда от его лица.
- Но разве она не заступится? – все-таки она вспомнила его. И вспомнила многое, что было связано с ним.
- Нет, - коротко отвечает он.
- Почему?
- Нет.
- Но она может.. я же знаю ее, она может..
- Я тоже знаю ее! И сейчас она не заступится!
Он вдруг обхватывает голову руками и начинает раскачиваться вперед-назад.
- Черт, черт, черт, черт…. Ну как же он так… Черт, черт, черт… Как я сейчас все успею.. как  сейчас все сделаю… Надо извлечь.. сколько его там… треть дюйма.. четверть дюйма.. и самое страшное… ну как можно инструменты в таком состоянии держать… как можно.. час… даже меньше…
Она видит, как в глазах девочки появляется ужас – да, Франк в отчаянии зрелище не для слабонервных, оказывается. А еще она понимает, к чему он ведет – и ей тоже становится не по себе.
- Вы что, хотите прямо здесь….?
- А вы предпочитаете, чтобы я вышел на улицу? – он не огрызается уже, он просто спрашивает.
- Но у вас же должно быть специальное помещение!
- Оно страшное! Страшное! Такие особые помещения всегда страшные! Я не хочу, чтобы она боялась сильнее, чем сейчас. Если она будет бояться, то будет только хуже! Я не знаю, как это может быть, но будет только хуже!
- Вы что… собираетесь делать это без наркоза? – вот теперь ей тоже становится страшно.
- Да, - глухо отвечает он.
- Но как… Так нельзя! Нельзя человека резать без наркоза!
- У меня! Нет! Обезболивающих! Потому что один идиот разбил мне все реактивы, лекарства и препараты! Потому что второй идиот никогда не делает запасы на черный день! И потому что третья дура именно сегодня решила провести рейд по черному рынку! У меня ничего нет! Ничего нет! Я ничего не могу! Только я могу ей помочь – и я ничего е могу! У меня ничего нет! Нет!
- Прекратите истерить, - четко говорит она. Он мгновенно замолкает и смотрит на нее как кролик на удава. – Прекратите истерить, - повторяет она. – Вы пугаете меня. Вы пугаете ее. Вы тратите время, которое, как сказали, у вас нет.
- Нет, - покорно соглашается он.
- Ну тогда и не тратьте его так. Мы все поняли. Все…. – она посмотрела на Шайло. – все не так уж и плохо, - его лицо судорожно дернулось, но он понял, зачем она так сказала. – Поэтому не надо больше рассказывать об этом. Мы поняли, что это можете сделать только вы и только здесь и сейчас, - его лицо снова дернулось, но уже по другой причине. – Поэтому делайте.
- Хорошо, - покорно сказал он.

Он потянулся к журнальному столику и взял оттуда два шприца, наполненные чем-то иссиня-черным. Долго-долго смотрел на них, а потом криво усмехнулся и положил один обратно.
- Что это? – спрашивает она.
- Неважно, - отвечает он, осторожно вводя препарат Шайло. Кажется это действо привычно той, потому что девочка даже не морщится.
- Это не зидрат, - думает вслух она.
- Разумеется, - кивает он.
- Разве еще есть что-то кроме него?
- Легально нет.
- Это безопасно.
- Совершенно.
- Оно хорошо обезболит?
- Плохо.
- Почему?
- Потому что оно не предназначено для этого.
- А тогда.. зачем?
- Потому что ничего другого нет.
- Но…
Он начинает осторожно массировать место инъекции. Шайло закрывает глаза и пытается свернуться в комочек – он настойчиво и осторожно пресекает эту попытку.
- Для всего организма это сродни медикаментозной коме, - сообщает он. - Одно из важнейших отличий – мозг при этом продолжает предельно ясно функционировать.
- И чувствовать боль… - понимает она.
- Разумеется. Я же должен быть полностью в курсе всех реакций своего организма в момент работы – а боль является очень важной реакцией.
- Вы? Какой работы? Какое отношение это имеет…
- Прямое, - быстро ответил он, как оборвал нежелательную тему. -  Так вот. Мозг ее чувствует – но она для него становится не всеохватывающей, а.мммм…линейной…  Это…Это… это не как свет, который заливает вас со всех сторон – а лишь один из прожекторов на вашей сцене…
- И ты можешь выйти из него…- понимает она.
- Да. Ты можешь переключиться. Боль не является основным раздражителем. Ты можешь назначить приоритет чему-то другому.
- Это невозможно.
- Возможно. Человеческая психика способна на многое. Это как латентное торможение.. разумеется, совсем не оно, совсем.. но как пример…
- Что такое латентное торможение?
- Потом как-нибудь расскажу. Я уже дал ей одну дозу. Правда… совсем для другой цели… чтобы она дождалась меня… Вторая, эта, усилит расщепление этих раздражителей.
- Это не вредно ей?
- Если у меня сейчас ничего не получится – то ей уже ничего не будет вредно.
- Все так плохо?
- Если бы это все произошло хотя бы вчера… хотя бы вчера.. я бы сказал – да плевое дело. Я вернул оттуда четырех человек и одну рыбку – неужели мне будет сложно это? К моим услугам были редчайшие реактивы и лучшие органы. Это было как… как.. как понюхать цветочек. А теперь… теперь…
- А теперь?
- А теперь у меня только руки. И все.
- Это немало, - пытается она ободрить его.
- Ты не объяснишь человеку, умирающему у тебя на руках, что он умирает на немалом.
- Вы хотите сказать…
- Я хочу сказать, что если у меня сейчас ничего не получится, то это будет равносильно смерти.
- Почему?
- Действие препарата закончится и все процессы, которые были приостановлены, возобновятся. Начнется сепсис. Я абсолютно уверен, что это ржавое гавно начнет двигаться….
- Сколько времени у нас?
- Час. Максимум. А то и полчаса…
- А потом…
- А потом она будет поймана в ловушку.
- И что же делать?
- Когда я пойму, что это так – я убью ее.
Он нежно гладит Шайлу по щеке. Кажется, та даже и не слышит, что он только что сказал.
- Так будет лучше, - повторяет он.
И она вдруг понимает – да, он прав. Так будет лучше.

2.61 Glass Ball Reprise/ Black and White Sequince - Dweed

Шарик катается по столешнице туда-сюда, туда-сюда, ударяясь то о чернильницу, в которую каждый день наливают свежие чернила – отец почему-то очень любил такие замшелые анахронизмы – то о тяжеленное пресс-папье – неотъемлемый атрибут чернильницы, да… а еще запрещенное оружие в их детских драках – возвращаясь обратно в его ладони и снова начиная свой извилистый путь ударов и отскоков.

- Так ты убиваешь меня за то? – спросил Франк.

Шесть лет назад.

Он ненавидит Франка. Он так и не может понять остальных – почему они относятся к тому по-другому. Карм отчаянно цепляется за детскую дружбу – «он хороший, он не мог так сделать», Пави пытается все объяснить, но его объяснения неубедительны: «с точки логики его поступок вроде бы да… но я чувствую, что тут что-то не то…но вот что…». Все эти позиции неубедительны. Это просто нежелание понять, что друг оказался предателем.
И кроме того, Франк обидел, оскорбил отца. А этого он простить ему не сможет никогда. Никогда. Что угодно – но только не это.

Поэтому он вылавливает Франка после официальной части, прижимает его к ограде и начинает выяснять отношения.
- Извольте изъясняться яснее и логичнее, - снисходительно цедит Франк.
Наверное, он хотел всего лишь охладить его этими словами, сбить с бешеного темпа, заставить хоть чуть-чуть успокоиться. Но это был не тот случай. Он не учел, что он сейчас не сколько за себя – сколько за отца.

Франк нарывается. Он пока так и не научился различать, кому можно дерзить, а кому и нет. Ему – нет.
Он бьет Франка по лицу. Тот не отвечает – ни ответным ударом, ни словом ,а просто сползает вниз по решетке ограды и смотрит на него. Просто смотрит.
Он разворачивается и уходит.
Ярость все еще клокочет в нем и ищет выхода.

И поэтому, когда в темном переулке какой-то забулдыга отпускает оскорбительную реплику по поводу богатенького мажора, забредшего в их трущобы – он бьет его ножом.
И только спустя секунду замечает темные тени, сгрудившиеся вокруг них.

Он умирает в темноте и грязи, на холодной мостовой. Странно..весна, а мостовая такая холодная. И мысли, которые раньше хаотично скакали, торопились и рвались – теперь начинают течь медленно. Очень медленно.
Ему нанесли только один удар – но профессиональный. Он успел заметить только резкое движение – вперед и снизу вверх. И вот он уже смотрит в небо, а тени, неразборчиво что-то бормоча, удаляются прочь. Они даже не обыскали его – видимо были слишком пьяны, чтобы думать рационально, просто отомстили за товарища. Они даже не стали осматривать результат своей мести. Были уверены в нем.

Воздуха не хватает и в попытках глотнуть чуть больше, он чувствует, как в легких начинает что-то клокотать и рот наполняется соленым и густым. Руку поднять тяжело, но он все-таки делает это – и пытается ощупать себя. Одна длинная рваная рана – по всему торсу.
Профессионалы. Лучше не думать, что там внутри.
Не думать – это легко. Мысли уже прекратили даже ползти. Лишь тупо выхватываются какие-то отдельные детали и мысль топчется на них, смакуя и рассматривая. Словно понимая, что каждая деталь может быть последней.
Он понимает, что все равно не может встать, но просто лежать не может. Поэтому скребет пальцами по мостовой, словно пытаясь этими движениями вырвать себе еще немного жизни.
Он ничего не обещает, не просит шанса, не клянется все сделать по-другому. Он просто живет эти последние минуты. Потому что слишком хорошо знает, что у него такого шанса нет.
Небо удивительно звездное. Он не делит звезды на созвездия – это сейчас сделать слишком сложно. Просто удивительно красиво и изумительно странно – темный каменный колодец городских стен – и звездное небо, одновременно и такое темное и такое светлое.
Кровь стекает из уголка рта по подбородку – и он чувствует каждый миллиметр движения этой струйки.
На скуле Франка алеет ссадина. Франк очень трепетно относится к своему лицу – ведь оно единственное, что осталось у него своего. Лицо – и мозг. Но в последнем он иногда сомневается.
Франк касается его щеки и повторяет, как заклинание:
- Смотри на меня! Смотри на меня, Лу. Смотри на меня, смотри на меня, смотри на меня, смотри на меня…..
Он цепляется рукой за руку Франка, которую он держит у его щеки, и повинуется. Он смотрит.
Франк опускает глаза – у него очень длинные ресницы и каждые его взгляд легко заметить – и рвет его рубашку, потому что расстегивать слишком долго. Потом поднимает глаза – и взгляд у него испуганный. Испуганный – и понимающий все.
Да, все именно так. Глупо получилось. Глупо. Глупо. Глупо…
Он пытается это сказать – но не получается. Только кровь толчками выплевывается изо рта, а слова застревают в горле.
- Смотри на меня, - повторяет Франк. – Смотри на меня.
И он смотрит. Все равно больше ничего не остается.
Франк достает что-то из кармана – и он чувствует укол в плечо. Наивный Франк, неужели он думает, что что-то еще можно сделать.
- Смотри на меня, - повторяет Франк.
И начинает говорить.
Он говорит, говорит, говорит.

Он будет помнить каждое это слово. Почему-то – но будет помнит. И это его будет тревожить, и это его будет повергать в хаос. Поэтому он потом сложит эти слова в ящик и закопает их в самом дальнем углу своей памяти.

Сейчас же он просто слушает. Слушает и смотрит. Смотрит и слушает.
Франк смотрит ему в глаза и говорит, говорит, говорит.

А потом приезжают врачи.
Франк называет его имя, говорит, кому надо сообщить и куда везти. Свое имя он не называет.

В машине скорой помощи он уже не говорит – эти слова не для многих ушей, эти слова всегда только для двоих. Он просто держит руку у щеки и смотрит.
Потом он говорит:
- Извини… я сделал все, что мог… Но сейчас мне надо уйти.
Он не отпускает его руку, но сейчас – первый раз в жизни – Франк сильнее его. Поэтому он мягко, но настойчиво высвобождается и повторят:
- Извини…мне надо уйти… Иначе…будут слишком много вопросов…
Франк просит остановить машину и выходит.

Если бы только отец сказал хоть что-то другое. Или промолчал. Но при этом бы посмотрел. Если бы он сделал хоть что-то, что дало бы ему понять, что он ему не безразличен. Что тот действительно его любит… Все бы могло измениться.
Но тот говорит только презрительно и зло:
- Допрыгался… Слабак.
И уходит.
И эти слова ранят куда болезненнее, чем все, что было до этого.
Допрыгался. Слабак.

Конечно, конечно, можно было бы заставить себя поверить, что тот просто не захотел расчувствоваться перед сыном. Что тот действительно любит… Просто не захотел сказать это сейчас. Но когда тогда еще можно было это сказать? Когда? Разве это – не именно тот случай, когда и надо все сказать?
Допрыгался. Слабак.

У него так и остался длинный уродливый шрам во весь торс. Конечно, его можно было бы зашлифовать.. Но он не стал этого делась.
Пусть это будет память.
Напоминание.
Боль.
Допрыгался. Слабак.

Конечно.
Он же уже не просто задумал убить того - это жизненно необходимо сделать.

Отделение приюта св.Терезы - жалко ВСЕХ  :sp:

Ну тогда если любите - вот еще вам )

2.62 Analogously

Когда она открывает глаза, ее окружает полумрак.
Почему-то она сразу понимает, что это всего лишь темнота в комнате – и почему-то она так же понимает, что все хорошо. Да, под ключицей что-то ноет и сонно ворочается тупая боль – но это всего лишь остатки того кошмара, который уже ушел, покинул, растворился в прошлом, в «когда-то» и в «раньше». Она понимает, что все хорошо.

Глаза привыкают к полумраку достаточно быстро.
Они спят.
Мэг свернулась в кресле напротив ее кровати.
А он…
Она сначала не видит его, не может найти его глазами – но потом чувствует тепло на своей руке и понимает.
Он сидит на полу, облокотившись спиной о кровать и держит ее за руку. Он был слишком близко, чтобы она могла увидеть его.
Он не прижимал к себе – и не удерживал.
Он просто закрывал. Защищал. Ненавязчиво и незаметно.
Как и всегда делал все это время.

- Я люблю вас, - вдруг прошептала она, уткнувшись ему в плечо.
- Угу, аналогично, - сонно пробормотал он.

2.64 Is She Alive?

Он приходит в себя в железистым привкусом во рту и с тягучей головной болью. Да, на этот раз тот не пожалел препарата. Ну что ж… надеюсь, тот уже обнаружил, что это был последний препарат в его доме. Да, мелочь, а приятно. Как же ты, малыш, теперь будешь себе пересадку делать? На живую, что ли? Да, неприятно, наверное будет. Какая жалость, что я твою мимику в те.. хех..не моменты, а часы…. не увижу.
Левое запястье охватывают наручники. Молодец, запомнил, что я левша. Похвальная бдительность.
Ага. Да это вообще судя по всему подвал. Совсем умница, возьми с полки пирожок. Налажал два раза – и научился на своих ошибках.
Ну что ж… Наручники и подвал. Так просто не убежать. Не стоит даже и силы тратить. Есть, конечно, вариант… но даже с использованием этого варианта, он практически лишится левой руки – и при этом все равно не сможет открыть дверь. Поэтому надо сидеть и ждать, ждать и сидеть. Тот же все равно придет сюда. Тот же все равно подойдет близко – не будет же прицельно метать в него шприцы. И вот когда подойдет – тогда он и вцепится в него. А там уже решим, кто кого.

Дверь открывается с омерзительным скрипом, от которого бегут мурашки по спине и начинают ныть зубы. Франк стоит на пороге, глядя на него как-то… странно. Очень внимательно и… он бы сказал, что изучающе. Словно пытается что-то прочитать, разглядеть, рассмотреть в его лице.
- Добрый день, господин бывший Конфискатор.. как поживает мое сердце? – печально спрашивает, делая несколько шагов вниз по лестнице.

Он дергается в сторону Франка – понимая, что это бессмысленно, все-таки наручники не шнурок от ботинка, чтобы лопнуть от резкого движения – делает это для того, чтобы показать, что он жив, что он борется, что он не собирается сдаваться и голыми руками его так просто не взять, да и руками со шприцом вряд ли получится. Хотя шприц это подло, да.
Франк даже не реагирует. Просто стоит и смотрит на него.
Это его… озадачивает.
- Не возьмешь.. – шипит он. – Ты же брак… ты генетический брак.. куда тебе тягаться с нормальным человеком? – он говорит это для того, чтобы убрать из глаз того эту непонятную, жуткую, невозможную для такого чудовища печаль, для того, чтобы тот взбесился, разъярился – словом стал таким, как должен быть, таким, какой  и должна быть подобная тварь.
Но тот молчит.
Молчит и смотрит.

А потом вдруг запускает руку в карман.
- Скажите… - когда он видит, что в руке у того, все слова начинают доноситься до него словно через вату. – Эта вещь принадлежит вашей дочери?
Теперь наступает его очередь молчать.
Сердце сначала падает куда-то вниз, разрывая легкие – а потом подскакивает вверх, сдавливая горло и давая приказ венам на висках пульсировать с удесятеренной силой и скоростью.
Франк смотрит на него и убирает камею обратно в карман.
Потом, не поворачиваясь спиной, пятясь, делает шаг назад, вверх по лестнице.
- Она жива? – хрипло выдавливает он из себя.
Франк молчит и делает еще шаг назад.
- Она жива?
Еще шаг.
- Тварь, что ты сделал с ней?
Последний шаг.
А потом Франк закрывает дверь.
Ни сказав ни слова.

Отредактировано Елена (Фамильное Привидение) (2011-01-28 15:50:15)

2.66 No Word

Франк бледен и рассеян.
Он смотрит на то, как она гладит Шайло по щеке и как та отвечает ей благодарным взглядом. Девочка еще сонная, но он сказал, что это нормально, что так и должно быть и это состояние рассосется, пройдет через пару часов.
Он почему-то держится в стороне от них, словно не знает, как ему быть и как действовать – и еще ей кажется, что он ревнует. Только она не может понять, кого же именно из них он ревнует – и ей все сильнее и сильнее кажется, что обеих.

Звонит телефон.
- Все в порядке.. – медленно говорит он, глядя на дисплей. – Все в порядке… Это просто прекрасный звонок. Да, Тадеуш. Да, конечно. Да, это замечательно. Через полчаса. Да. Спасибо. – он мягко смеется. – Положите в карман, положите.
- Кто это звонил?- спрашивает она, когда он заканчивает разговор.
- Это звонило будущее, - отвечает он.
- Вы никогда мне не рассказывали про будущее, - вдруг говорит Шайло. – Никогда.
Он медленно переводит взгляд на девочку. И что-то пугает ее в этом взгляде. Нет, в нем нет ничего страшного, ничего злого – ничего, что бы правда могло бы напугать – но что-то плещется в его глазах, что заставляет ее обнять Шайло и прижать к себе.
Кажется, он понимает причину этого жеста.
- Я скоро вернусь, - говорит он. – Час-полтора-два. Не больше. Скоро вернусь…
Он ждет пару минут чего-то – а потом встает и уходит.

Уже потом она понимает, что он ждал от них хоть какого-то слова.
Но они просто не подумали об этом.
Так бывает.
В следующий раз.

2.68 Shade and Silence  Reprise

В каменном мешке сыро, темно и холодно. Но сюда приходят не за теплом и светом. Сюда приходят за будущим. А ради будущего можно и потерпеть.

- Тадеуш? - разговор идет по-немецки, видимо, чтобы случайно не поделиться будущим с тем, кто пожелает их подслушать.
- А, это вы, мистер Неважно?
- Да.
- Но вы понимаете, что документы лучше лишний раз не светить? За такой период  - и с такими данными - я не мог подготовить идеальные карточки.
- Да, конечно… нам главное выбраться – а документы потом можно будет и переделать. Поэтому они так, на всякий случай. Главное билеты.
- Да, с билетами все в порядке. Тут не будет никаких вопросов.
- Хорошо…
Молчание.
- Тадеуш.
- Да?
- В какой срок вы можете сделать еще один билет?
- В смысле?
- Я только что понял, мне нужен еще один билет.
- Вы хотите вывезти еще кого-то?
- Да.
- Быстро же вы решаете такие вопросы.
- Иначе не выжить.
- Я говорил, что вы мне нравитесь?
- Взаимно, Тадеуш.
- С билетом проблем нет. Но ведь на него нужен документ… Кто это?
- Девочка. Лет пятнадцать-семнадцать.
- Ммммм… я могу просто вписать ее в одну из карточек. Как дочь.
- Только как дочь? Как, например, сестра не пойдет?
- Нет. Вписать можно только детей. И то лишь до восемнадцати лет. В случае других родственных связей к выезду должен быть представлен отдельный документ.
- Хорошо.
- В чью карточку вписывать?
- К сожалению, я не подхожу по возрасту… В карточку женщины.
- Хорошо.
В каменном мешке сыро, темно и холодно. Но люди, которые сейчас в нем, спешат попрощаться вовсе не по этой причине. Просто каждый их них уже получил по кусочку своего будущего – и им больше нет причин тут задерживаться.
- Думаю, что мы еще увидимся.
- Да?
- Да. Я на этой неделе дежурю на контроле.
- Тогда до встречи, Тадеуш.
- До встречи, мистер Неважно.

2.70 Glass Ball Reprise – From Meg to Frank

Шайло сказала ей, что Луиджи уже приходил сюда несколько раз – рассказала об инциденте с разбитым шкафом, и что он был совсем недавно тут снова – правда ей показалось, что упоминание об этом последнем разе было для девочки по какой-то причине очень болезненно, поэтому она не стала расспрашивать.
Так же она поняла, что та совершенно не в курсе того, кто такой Франк и какие отношения связывают его с семьей Ларго – более того, в те редкие моменты, когда та называла его имя, а не упоминала как «он», это имя было Виктор – и становилось понятно, что он держал девочку на расстоянии. В общем-то, как и сказал ей тогда, вчера. Она никогда не вдавалась в суть детских проблем в той семье – просто знала, что у одного из мальчишек было прозвище, которое ему дала девочка, и что это прозвище они все использовали чаще имени, да и не раз слышала это прозвище. Потом было несколько непривычно видеть этого человека – уже взрослого – под другим именем, но собственно, это тоже ее не слишком волновало. Имя так имя, прозвище так прозвище. Тем более, что он сам тогда держался на расстоянии. Кто ж знал…
Но она решила ничего не рассказывать Шайло. Может быть потом, а может быть и никогда… Сейчас, во всяком случае, это совершенно ни к чему.
Странно.. но сейчас ей было удобно мысленно – в то время, когда она тоже не использовала «он» - называть его Франком. Возможно – а даже и скорее всего – потому, что сейчас она не видела перед собой Виктора – того, лощеного, подтянутого, чуть высокомерного, весьма пренебрежительного акционера, который из-за своей доли акций Оперы, как рассказывали, в усмерть разосрался со старшим Ларго – а потом и со всей оставшейся семьей - нужно ли говорить, что этот момент ее тоже не слишком волновал? Но сейчас она видела перед собой ребенка, хотя нет… нет.. уже подростка, который еще не мог до конца управлять своими эмоциями и чувствами, боялся, робел, нервничал, истерил – но был уже на пути к мужчине. И поэтому она не могла называть его иначе, чем детским прозвищем.
А еще она понимает, что та хочет, очень хочет спросить у нее еще кое-что. Но не спрашивает. Может потому, что боится. Или не знает, как именно спросить.
И она понимает, что именно та хочет спросить. Но не отвечает. Может потому, что боится. Или не знает, как именно ответить.
Когда-нибудь потом та спросит. А она ответит. Или ответит без вопроса. Но потом. Потом. Потом. Плюс жизни в том, что всегда есть «потом». И они обе это понимают. Поэтому и не торопятся. Ни с вопросом – ни с ответом.

Когда он пришел, на губах его играла улыбка.
Улыбка стала шире, когда она протянула ему стеклянный шарик.
- Да, я когда-то дал его ей.. и забыл… - покачал головой он.
- Ей? – удивилась она.
- Ну да, - он показал пальцем на Шайло. – Ей.
- Мне только что передал его Луиджи, - сообщила она
Улыбка осыпалась с его лица, словно песок под порывом ветра.
- Что? – сдавленно спросил он.
- Луиджи. И попросил сказать вам, что прощает вас.
- Но.. откуда.. .
- Я потеряла его.. – виновато сказала Шайло за спиной. – Тогда.. когда в первый раз.. ушла. Я потеряла его.
- Ты тогда пересеклась еще и с Луиджи?
- Нет. С Эмбер.
Он закрыл глаза.
- Они все знают… - прошептал. – Они всё знают…
Он закрыл лицо руками.
- Они все всё знают.
Она тронула его за плечо.
- Что случилось?
Он отнял руки от лица.
В его глазах был ужас.
Он сделал движение по направлению к ней – и она поняла, что это было то же самое безотчетное желание, которое она пресекла вчера, желание прижаться к ней, обнять ее, искать у нее защиты. Но это желание было не то, что было нужно ему сейчас. Ему сейчас нельзя размякать, ему нельзя превращаться в испуганного ребенка. Он сам отвечает сейчас за ребенка – и поэтому должен быть сильным.
Поэтому она сделала шаг назад. И на всякий случай – еще один.
И поняла, что он опять догадался, что она сделала это, чтобы снова избежать его прикосновения.
И понадеялась, что он понял, что это для его же блага.

Он смотрел на нее очень долго – а потом перевел взгляд на Шайло.
А потом посмотрел куда-то вдаль, кажется, за окно.
- Я скоро вернусь.. – тихо сказал он, обращаясь к этой дали.
- А если снова кто-то придет? – спросила она.
- Больше никто не придет… - покачал он головой. – Больше никто никогда не придет.

2.72. You Can’t Leave Us - Julian

Он догоняет Франка на улице.
Оказывается, тот пришел пешком. И сейчас стоит, прижавшись к решетке ограды, словно у него нет ни сил, ни желания продолжать свой путь дальше.
Он окрикивает его – и тот оборачивается, и начинает говорить прежде, чем он успевает что-то сказать.

- Джулиан… ты умный…
- Не умнее тебя, Франк.
- Это уже неважно.. Скажи, Джулиан.. скажи… есть человек.. который думает, что человек, которого он любит – мертв… вернее нет… он боится понять, что тот мертв.. он надеется, что тот жив…
- Частый случай в наше время, да.
- Так вот, Джулиан… я должен убить этого человека…
- Которого любит другой?
- Нет.. как раз того, кто любит.
- Ах, вот оно как.. Ну и?
- И я знаю, что тот, кого он любит – жив.
- Жива, - поправляет он.
- Да, жива… жива…
- Ну и?
-  Я не знаю, как мне быть, Джулиан. Сказать, что она жива, чтобы он хоть немного и недолго был счастлив – чтобы  или же сказать, что она мертва, чтобы он легче принял свою смерть?
- А тебе обязательно убивать его?
- Увы.
- Я бы сказал.
- Чтобы он был счастлив?
- Чтобы у него было такое забавное выражение лица.
- О чем ты?
- Увидишь сам, о чем я.
- Джулиан, ты жесток.
- Ну не я же собираюсь убить его.
Франк молчит, прислонившись лбом к решетке, а потом кивает головой и собирается уходить.
- Погоди, - он хватает его за рукав.
- Да.
- Куда ты?
- Мне надо идти.
- Нет, не надо.
- Надо, Джулиан, надо.
- Франк, ты никуда не пойдешь.
- Джулиан, я уже все решил.
- Франк, ты ничего не решаешь.
- Почему?
- Потому что тут все решаем мы.
- Даже как мне жить?
- Тем более, как тебе жить.
- Джулиан, это не смешно.
- Франк, я и не смеюсь.
- Джулиан, мне надо идти.
- Франк, мы тебя не отпускаем.
- Я еще вас не спрашивал!
- Вот зря ты нас не спросил!
- Я ухожу.
- Нет.
- Я ухожу!
- Нет!
- Ухожу!
Он наклоняется к самому уху Франка и говорит тихо и четко:
- Никуда. Ты. От. Нас. Не. Уйдешь.
И вместе с выдохом последнего слова делает резкое движение вперед от себя.

Франк резко – эхом – выдыхает в ответ.
Его зрачки суживаются, а потом расширяются.
На лице появляется удивленное выражение.
Франк опускает глаза вниз – туда, где из-под расстегнутого пальто на белой рубашке расплывается алое пятно. Пытается ухватить нож за ручку – но та не предназначена для того, чтобы ее выдергивал адресат удара – поэтому перчатки Франка только скользят по черному пластику.
-  Ты… ты… - Франк судорожно глотает воздух, словно его ему не хватает.
- Это то, что сейчас сделал со всеми нами…
- Ты попал прямо в сердце…
- Ты тоже!
- Ты метил в него…
- А куда метил ты этим своим заявлением?
Франк постепенно восстанавливает дыхание.
- Но ты же знаешь, что меня так просто не убить? – спокойно говорит.
- Конечно! Франк, если бы я не знал, что ты весь, весь на лекарствах, не знал, что тебя невозможно убить сразу – разве бы я это сделал?
- Не знаю. Наверное нет… - пытается снова вытащить нож – и снова не удается.
- Конечно нет! Франк, у тебя же есть время… Сколько у тебя времени, Франк?
- Вытащи нож…
- Сколько времени?
- Вытащи сначала нож…
Он выдергивает нож легко и даже как-то элегантно – Франк еще раз резко выдыхает, а потом сползает по ограде и садится на снег.
- Итак? – спрашивает он Франка.
Тот не отвечает, вытаскивая из кармана пальто шприц с иссиня-черным содержимым. Аккуратно зубами снимает колпачок с иглы и пытается закатать рукава сразу и рубашки и пальто – но снова пальцы срываются.
- Давай я помогу, - предлагает он. Он не чувствует вину, нет. Он поступил абсолютно правильно. Только так можно было показать Франку, что тот собирается сделать со всеми ними. И кажется, урок пошел впрок.
Франк медленно кивает.
Он даже не закатывает рукава – просто резким движением задирает их как можно выше и всаживает иглу в то место, где должна пролегать вена.
Франк морщится:
- Ты промахнулся…
- Разве это так важно? Все равно же попало в кровь?
- Это важно для времени.. – медленно говорит Франк. – Это вопрос времени…
- Так время, сколько у тебя времени, Франк?
- Много… - тот дышит уже совсем тяжело и со сбоями.
- Много?
- Конечно.. разве теперь у меня может быть мало времени?
- Франк, у тебя же есть сердца в запасе? – ему нужно быть максимально уверенным, что все будет в порядке. Ведь он же хочет просто проучить.
- Разумеется…- кивает Франк. - …у меня много чего в запасе… Моих сердец хватит на всех…
А потом сгибается напополам.
- Черт…больно-то как…
- Тебе помочь дойти до дома?
- Не, пустяки, - Франк снова выпрямляется. – Пустяки. Обычная реакция организма. Я уже привык к ней…
- Давай помогу?
- Да нет… Смерть, это очень нехорошая штука. Я не хочу показывать ее тебе. От нее лучше держаться подальше. И в крайнем случае – смотреть со стороны.
- Ты собираешься умереть что ли?
- Я это делаю постоянно, если ты забыл.
- И ты ее постоянно обманываешь.
- О да, я великий обманщик, если ты забыл.
Они смеются. Он заливисто – Франк прерывисто.
- То есть все в порядке? – еще раз, чтобы удостовериться, спрашивает он.
- Конечно, - кивает Франк.
- Франк, ты врешь.
- Я всегда вру.
Они снова смеются. Он заливисто – Франк практически беззвучно.

- Я надеюсь, что завтра ты придешь к нам и сообщишь о том, что ты пошутил.
Франк молчит.
- Франк?
- Да? Ах да.. конечно…
- Завтра ты придешь к нам и скажешь, что никуда не уезжаешь, да?
- Да, конечно..
- Ты обещаешь?
Франк снова молчит.
- Франк?
- Да?
- Ты обещаешь?
- Да.
- Что?
- Да, я обещаю…

Уже уходя, он оглядывается.
Франк так же сидит на снегу. Заметив, что он оглянулся, бодро машет рукой. Ну что ж, посмотрим, пошел ли ему этот урок впрок.

Отредактировано Елена (Фамильное Привидение) (2011-01-29 14:23:22)

2.73. You Can’t Leave Us - Pavi

Он догоняет Франка на улице.
Оказывается, тот пришел пешком. И сейчас сидит на снегу, прижавшись к решетке ограды, словно у него нет ни сил, ни желания продолжать свой путь дальше.
Он окрикивает его – и тот медленно поднимает голову.
- Франк, что ты задумал?
- Все, что я задумал – я сказал вам… - Франк выглядит очень плохо. Наверное, это решение далось ему нелегко – но нелегко далось и им услышать это решение.
- Зачем ты это делаешь?
Франк молчит.
- Ты делаешь это для нее?
Франк молчит.
- Франк, кто она тебе?
Франк молчит.
- Она тебе важнее, чем мы?
Франк качает головой:
- О ком ты говоришь?
- Ты прекрасно знаешь, о ком!
- О ком именно ты говоришь?
- Франк не притворяйся!
- Если бы я только мог… только мог притвориться… - Франк почему-то дышит очень тяжело, очень тяжело и нехорошо.
Но ему тоже, тоже, тоже нехорошо! Ему тоже нехорошо! Ему тоже тяжело сейчас! Ему тоже тяжело дышать! И кто бы мог подумать, что виной всему этому – всего лишь пара слов, сказанных Франком. «Я ухожу» - такие простые слова – так почему же всем после них стало так нехорошо?

Он снимает маску. Так удобнее. Так легче. Так все равно нехорошо – но так хотя бы чуть легче.
- Тебе так…лучше, - вдруг говорит Франк.
- П-прекрати, - морщится он.
- Тебе..так.. лучше… - повторяет.
- Зачем ты так с нами? За что ты так с нами?
Франк закрывает глаза.
- За что ты так с нами?
Он тормошит Франка за плечи, повторяя «за что, за что» - но тот молчит и даже не сопротивляется. Только чуть морщится, словно от боли.
- Вы… никому.. не нужны.. – вдруг с трудом говорит Франк. – Никому… даже себе… Вы не нужны.. не нужны даже себе…

Он всегда знал, что вспышки бешенства у Луиджи – это семейное. И всегда боялся, что когда-нибудь они настигнут и его.
Но сейчас он даже и не пытается остановить волну ярости, которая поднимается в нем – странно, он никогда и не думал, что ярость может быть столь… упоительна? прекрасна? светла?... что она может быть настолько мощной, живой и родной.
Ярость приходит практически мгновенно – и он даже приветствует ее. Первый раз в жизни он не думает о причинах и последствиях, правилах и запретах, не высчитывает, как лучше поступить, а как поступать ни в коем случае не надо – он просто делает. Делает прежде, чем понимает, что он делает.
Зеркало опускается на голову Франка с размахом – и тот успевает заметить этот размах и прикрыть голову руками. Но ему все равно – он не хочет навредить Франку, и его ярость тоже этого не хочет. Он просто хочет показать, показать, показать, как они не хотят с ним расставаться.
Зеркало разбивается сразу же – и последующие удары лишь дробят уже получившиеся осколки. Франк продолжает закрывать голову руками – и более никак не защищается, хотя мог бы и вскочить, и увернуться и даже дать сдачи – мог же, мог же это сделать, разве нет?
Ярость проходит так же быстро, как и пришла, оставляя во рту горький привкус миндаля.
Он, тяжело дыша, смотрит на то, что когда-то было зеркалом – сейчас это пустая рама, из которой кое-где еще торчат острые кусочки. Невосстановимо, кажется. Как жаль.
Фрак медленно опускает руки. С перчаток сыпется зеркальная крошка. Кое-где она так и осталась на них, словно въелась в черную кожу.
- …тогда почему же… вы так нужны мне… - медленно заканчивает.

Он обнимает Франка и плачет у него на плече – тот молчит и лишь тяжело дышит. Но ему и не надо, чтобы тот что-то говорил. Не надо. Потому что тогда самому придется что-то сказать, а это сейчас слишком тяжело.

Потом он надевает маску – и перед тем, как уйти, оборачивается.
- Так ты вернешься к нам?
- Да, - отвечает тот. – Я вернусь.

Мужчины любят женщин, женщины любят детей, дети любят хомячков, а хомячки никого не любят (с)

вы еще забыли впихнуть в эту фигуру еще один угол - Эмбер, и угол этот далеко не тупой

Ну это единственное, что он умеет - так сказать, на собссном опыте