Глава 2
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг,
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Николай Гумилев
Осколки сверкающими брызгами разлетелись из-под пальцев, в кровь оцарапывая кожу – и в унисон им разрывалось на кусочки измученное сердце. Как, впрочем, и сама жизнь – весь ее смысл и та ничтожно малая радость, что выпала ему за долгие тридцать четыре года.
Эрик крушил ни в чем не повинные зеркала, вымещая на них безумную злость – злость прежде всего на самого себя, на собственную слепоту, на то, как он был неправ в способах борьбы за свою любовь.
Завораживать музыкой и страстью, пугать криками и угрозами – каким это все оказалось бесполезным и ненужным! А самые простые и самые правильные слова на свете – «Я тебя люблю» – пришли слишком поздно, когда ничего уже нельзя было поправить.
Неудивительно, что Кристина ушла со своим виконтом – его бесконечно нежная девочка, сумевшая простить всю ту боль, что он причинил ей. И даже оставившая знак своего прощения – узкое, сияющее и во мраке подземелья кольцо. А еще – след двух поцелуев на его губах. На губах – и в памяти тоже. И глубоко в сердце.
Двигаться было больно. Думать, чувствовать – и вовсе невозможно. Боль причиняло даже хриплое от слез дыхание.
Эрик медленно подошел к последнему зеркалу – плотно занавешенному и почти погребенному в глубинах памяти. Оно стояло нетронутым больше десяти лет, а теперь... Два сильных удара позолоченным подсвечником – и хрупкое стекло осыпалось из-под рук, обнажая темный проем. В холодную, безвозвратную пустоту.
Шагать в пустоту всегда страшно. Но иногда – не шагнуть нельзя, потому что иного пути просто нет.
Подсвечник словно сам по себе выскользнул из израненных пальцев. Раздался тихий звон крошащихся осколков.
Старая жизнь безвозвратно скрылась за небрежно опущенной тканью занавеса. А перед этим был всего один короткий, горький взгляд назад. Прощальный. Всего один – а больше и не нужно.
Пройдя десяток шагов по непроницаемо темному коридору, Эрик обессилено рухнул на колени, прижавшись лбом к холодной стене.
Ушла. Ушла. Ушла. Насовсем, навсегда. Он отпустил ее сам – просто не мог иначе. Не такое он чудовище, как всю жизнь о себе думал. И как думали о нем другие. Кроме, разве что, Антуанетты...
Как здесь сыро – еще хуже, чем в остальном подземелье. Сыро и темно... Пусто.
Острые камни больно врезались в колени, но Эрик не обращал никакого внимания на подобные глупые мелочи.
Мысли о том, что делать дальше и делать ли – жить ли – просто не приходили в голову. Думать не получалось – только чувствовать, вспоминать и страдать.
Прошла минута. Еще одна. И еще. А Эрик все так же стоял на коленях и царапал нервно сжимающимися пальцами скользкие камни.
Снаружи, из-за опущенной портьеры, послышался шум. Чьи-то голоса и шаги, какие-то шорохи. К нему, похоже, пожаловала целая толпа. Удивительно, сколько времени потребовалось жандармам, чтобы отыскать его обиталище. Он ожидал их гораздо раньше.
И сколько времени еще пройдет, пока кто-нибудь догадается отдернуть треклятый занавес на разбитом зеркале?
Эрик резко вскочил на ноги, крепко сжав кулаки и зло сощурившись. Ему, в общем-то, теперь была безразлична его участь, пусть и самая незавидная – но так просто он жандармам не дастся. В коридоре прятаться бессмысленно – Эрик потому и загородил ход зеркалом, что толку от него никакого не было: сотня шагов – и тупик.
Отчетливый хруст стекла в нескольких шагах. Эрик хрипло выдохнул, сцепил кулаки покрепче...
...и в ту же секунду по подземелью разнесся звонкий, чуть сорванный от напряжения, но уверенный и даже властный голос – голос дочери Антуанетты. Эрик слышал каждое слово маленькой балерины и невольно подумал о том, сколь многим он обязан семейству Жири: мать спасла его двадцать три года назад, дочь отводила беду сейчас. Забавное совпадение.
Мэг замолчала. Спустя несколько мгновений раздался грубый мужской голос, приказывая возвращаться. Эрик перевел дух, прислонился к каменной кладке и медленно сполз вниз, неловко подогнув колени.
Напряжение отпустило, и на него с новой силой нахлынули проклятые воспоминания о последних двух часах – безумных, нелепых, но по-своему прекрасных.
О, как он ждал премьеры «Торжествующего Дон Жуана»! Ждал с мрачной и жгучей решимостью человека, поставившего на карту все. Подслушанный разговор виконта и директоров его ничуть не испугал – вызвал всего лишь злую усмешку. Помешать надумали? Вот уж нет – не удастся им ничего. В Опере хозяин он и только он, а не глупые мусорщики или заносчивый мальчишка.
Он будет петь вместе с Кристиной – а она всегда безропотно подчинялась его музыке... Она пойдет за ним – как в ту самую ночь, что последовала за ее дебютом. Как в памятное новогоднее утро на кладбище.
А жандармов в случае чего можно надолго задержать рухнувшей на сцену люстрой. Эрик заранее озаботился слегка ослабить крепления.
Поначалу все шло так, как и должно было идти – за кулисами лежал слегка придушенный Пьянжди, который если и очнется в ближайшие пару часов, то слишком напуганным для того, чтобы помешать. А Кристина... Кристина и правда была заворожена его музыкой, их дуэтом – тянулась, прижималась к нему так, что не то что петь – дышать удавалось только чудом. Внезапное, безумное счастье захлестывало, страсть ослепляла – и он сам непозволительно забылся, запев вместо положенных слов дуэта собственное признание. Предложение – разделить любовь, разделить жизнь, все ночи и все утра...
Отрезвление наступило быстро и жестоко – та, к которой были обращены его нежные слова, предала его худшим из всех возможных способов.
Следующие минуты были минутами ужаса и ярости неведомой прежде силы. Как он кричал на нее, как безжалостно тащил за собой во тьму подземелий. Заставил надеть это чертово платье, вложил в ее руку кольцо для помолвки... Виконтово кольцо. Ее кольцо. Кольцо, которым она помолвлена. С ним помолвлена, а не с виконтом!
Она сказала, что его душа еще уродливее, чем его лицо. И оказалась права – на то, что он творил дальше, мог быть способен только настоящий монстр.
Он поставил ей чудовищный ультиматум. А она... Она его поцеловала. Ответила... вот так просто – по-человечески. Пусть даже ее слова были совсем иными – «жалкое создание». Поцеловала.
Он знал, что она не хочет оставаться – и отпустил. К виконту. К глупому мальчишке, которому посчастливилось завоевать ее любовь.
Странно – она ушла, но ему отчего-то стало легко и почти не больно. Он улыбался, слушая пение музыкальной шкатулки. Подпевал даже – хриплым, надтреснутым голосом. Словно от тех двух поцелуев наступило просветление, надежда... Или просто чувства на время онемели?
А потом она вернулась. И он произнес то, что – наконец-то он это понял! – должно было быть сказано давным-давно: в любви признался. Не пугал и не угрожал. Позвал – лелея робкую надежду, что она услышит, поймет, простит... и вернется.
Услышала, поняла. Простила, похоже. Отдала кольцо – тонкий золотой ободок, усыпанный сапфирами и согретый теплом ее пальцев. Но не вернулась. Посмотрела в глаза на прощание – и снова ушла.
И тогда онемевшие было чувства взяли свое. Тяжелым потоком нахлынула горечь. Из глаз полились слезы.
Он смотрел вслед уплывающей лодке до тех пор, пока она не скрылась из виду. А потом бросился крушить зеркала, небрежно засунув кольцо в неглубокий карман – нимало не беспокоясь о том, что оно может выпасть.
...Эрик откинул голову назад, прижимаясь затылком к сочащейся холодными каплями стене. Тонкая рубашка насквозь промокла и неприятно липла к спине и шее. Сильное нервное возбуждение сменилось вялой апатией. От избытка эмоций и пролитых слез немилосердно разболелась голова.
Он устало прикрыл глаза и прижал руку ко лбу в тщетной попытке унять монотонное биение боли в висках. Голова склонилась набок, подбородок довольно сильно ткнулся в левое плечо. Просидев несколько минут в такой не слишком удобной позе – не шевелясь и едва дыша, без единой связной мысли, бывший Призрак Оперы провалился в сон – тяжелый сон без сновидений.
Отредактировано NightShine (2009-04-20 20:23:57)