Ну, а что ей было говорить?  :dn:  В принципе, она сказала то, что знала она. Как она видит эту ситуацию. Что ей нужно было сказать Мише, думаю, если она сказала неправду, было бы тоже не очень. Чего уж ей еще терять))

Martian

Вот и я не знаю. А Миша мне не говорит. Думаете, я просто так эти вопросы задаю? Нет. Я просто тоже хочу понять. Совместными усилиями.
Ну, вот пока я не знаю - кто бы это мог быть. При чем, все зависит от разных критериев и причин. Если у ПО Кристина была музой и любимой женщиной,  то что нужно МА?  :dn:
А при чем тут именно Гюльчатай?   

Как у утенка))) 

Отредактировано Night (2009-05-19 21:26:41)

Ну вот и все, мои дорогие читатели. =) Последняя глава.  Обещанная.
Огромное авторское спасибо всем читающим меня и главное комментирующим все это время - ваши комментарии и диалоги со мною придавали мне вдохновение, и только благодаря вам я находила силы и возможности писать дальше.
Так что, вклад ваш в мою работу огромный.  :give: Я всегда вам это говорила - для меня это важно, важно знать, что вы тут и что вы чувствуете при чтении.
Еще раз огромное вам спасибо. 

Ну а я теперь беру тайм-аут.
Во что он перерастет - во что-то новое или же поставит точку на мне, как на авторе - я не знаю. Поживем -увидим. Ну а пока вот так.
Я даже не знаю - мне как-то грустно.
У меня чувство, что я перехожу (или уже перешла) на какую-то другую ступень. Что она мне принесет - я даже не знаю.
Вот, пожалуй, пока все сжатые немного сумбурные мысли. =)

--------------

- Это что-то необъяснимое, – озадаченно проговорил доктор, убирая трубку от груди пациента.
Пуля Хведкевича, оказывается, все-таки задела Мишу. Но не серьезно. Оцарапала щеку. Промыв и обработав рану, доктор сообщил, что ранение несерьезное, затянется быстро, даже шрама не должно остаться. Если только едва заметный.
Куда более значительное беспокойство у него вызвало совсем другое.
Общее состояние пациента и его сердце.
- Что такое? – Заволновался Аркадий Аполлонович.
- Это практически невозможно, - убирая инструменты в свой кожаный медицинский чемоданчик, объяснил медик. – Но его сердце бьется почти вдвое медленнее, чем у обычного человека.
Господин Завражский мгновенно побледнел, предполагая самое наихудшее.
- Но он жив,  и несмотря ни на что, полон сил, - успокоил несчастного отца эскулап. – Состояние не критическое. Он в сознании. Реакция зрачка присутствует, мышцы в тонусе. Его жизни ничто не угрожает. Должен признать, что я  не понимаю, что происходит, это первый случай в моей практике. Мне кажется, моя помощь в данном случае совершенно бесполезна. Я сделал все, что было в моих силах.
На самом деле, помощь врача, и правда, была уже без надобности. У Миши ничего не болело, боль давно закончилась, еще там, в доме генерал-лейтенанта, сейчас была лишь пустота – пустота в голове, в груди, тело было словно чужим, не его. Пустой сосуд, оболочка, у которой более нет наполненности.
А врач все сидел на краю кровати, хлопал ошарашено глазами, бормотал что-то себе под нос (такая у него была привычка, что взять, медики люди странные), щупал Мише пульс.
Завражского это страшно раздражало – все это внимание, беспрестанные прикосновения.
Но противиться всему этому Миша не собирался. Ни желания, ни сил  не было. Что ему, жалко? Пусть делает с ним, что хочет. Хоть в лупу разглядывает, как букашку. Ему вообще было все равно все то, что происходит вокруг.
Поэтому, Миша лежал, и молча, смотрел в потолок. А когда врач ушел, отвернулся от двери на другой бок, и уставился теперь уже в стену. Хоть и заходила матушка, несколько раз просила с ней поговорить, отец тоже что-то просил. Голоса их доносились приглушенно, будто через толстую перегородку. Но отвечать им Миша не спешил. Не мог.
Они теперь по одну сторону мира, а он по другую.
Анна сделала все неправильно. Сама ушла, а его оставила посреди двух берегов -  вот и выходило, что ни к живым, ни к мертвым Мише не приткнуться.
Лгут люди про любовь. Все лгут. Про то, что она бессмертна. Если так, отчего же Анна теперь мертва? Про то, что вечна.  И про то, что всесильна – тоже лгут.
Не было ничего этого на свете. Ни Анны, ни встреч, ни его, Миши, тоже не было. Не любил он ее никогда. Потому что некого. Был дым, марево, а больше ничего.
Случаются у заблудших путников в пустыне среди раскаленных песков и жаркого солнца, лишенных воды и пищи, такие грезы. Чудится, словно на самом деле. А в действительности мираж, обманчивая картинка.
Что там говорил доктор? Что такого не бывает? Сердце его Мишино удивило? Ну, так вот, ничего в этом странного нет – идет по инерции, как часы. Тик-так, тик-так. Уже на спад. Если едва слышно, значит, скоро остановится. Главное – подождать.
Вот он и ждал.
Время приобрело весьма странные очертания – стиснулось, стало тягучим, плотным, как туман.
В какой-то из моментов из-за плотной перегородки, из-за которой все это время доносились голоса Аркадия Аполлоновича и Маргариты Леонардовны, послышался еще один. Очень знакомый.
Андрей Сергеевич.
- Уж простите, что вот так отправил вас тогда с места происшествия, и боле не появлялся. Вам, и, правда, нужна была помощь, а у меня уж больно много дел было, не вырваться. Ничего, зарубцуется, затянется. – Непонятно сказал Яковлевский, то ли про ранение, то ли про что-то другое. - Молчите? Ну, молчите. Право, Михаил Аркадьевич, - откашлялся гость, присев на стул, рядом с кроватью, - хотите умирать, вот так глупо, лежа в постели, дело ваше. Отговаривать я вас не стану. Только чертовски жаль. Таких как вы мало. Из вас может выйти толк, а вы сами себя в могилу. Думаете, я вас виню? В чем? В том, что снова проявили самоволие, в том, что пулей распороли Хведкевичу сонную артерию? Бред. Не стану я вас ни в чем винить. Так вышло, Михаил Аркадьевич. Вы думаете, я вас не понимаю? Ах, мой друг, я тоже когда-то был в вашем возрасте, и все мне представлялось иначе, и горше, и страшнее,  это от того, что сердце еще мягкое, ничем не защищенное, не покрылось оно еще в эти годы защитным панцирем, вот и ранимое такое, что от боли иной раз аж выть хочется. И за свою жизнь я повидал  всякое, теперь уже проще. В таких делах, в которых вас закрутило, нередко случается убивать, чтобы не погибнуть самому. Ваш ужас от содеянного пройдет со временем, как бы жутко это не звучало. Но разум привыкает, а тело и подавно.  Нет у меня права вас судить. Никто вас не судит, только вы сами себе судья. И выбрали себе такое страшное наказание. Я знаю, что вы себе простить не можете. Ее. Но подумайте, хотела бы она смотреть на вас такого? Хотите погибнуть вместе с ней? Вот уж не ожидал от вас шекспировских страстей. Тоже мне, Ромео! Ребячество. Я о вас думал, как о человеке взрослом, мыслящем, многое понимающем. Вы поглядите, в кого вы себя превратили. Почти неделю валяетесь здесь, есть не едите, в разговоры не вступаете. Хоть бы побрились. Вас же не узнать. Были таким впечатляющим юношей, а сейчас словно нехристь какой-то из лесу. Съездили бы вы куда-нибудь на воды, что ли, Михаил Аркадьевич, отдохнули, поднабрались сил. Глядишь, и ожили бы снова.
Миша, устыдившись,  шумно вздохнул, и уткнулся носом в подушку.
- Вижу, разговора у нас с вами не выйдет. Ну да Бог с вами. Я собственно, вот по какому делу пришел. Вы нам чрезвычайно помогли, Михаил Аркадьевич. Это ваша заслуга. У Хведкевича были и единомышленники. И не только в Москве. Кто знает, как далеко бы они зашли, если бы не вы… Ваша помощь имеет куда более крупные масштабы, чем вы думаете. Поймите, все что случилось, куда важнее всего прочего. От деятельности таких, как Хведкевичи, зависят жизни и безопасность не только подобных Толстинскому, но и самого Государь Императора. Посему, - Яковлевский хлопнул себя по коленям, - я вам обещал, что  ваших заслуг на себя или на кого-то другого примерять не буду, -  не честно это, - получайте заслуженную награду, к которой представлены - Анненский крест.  Указ по Капитулу орденов о награждении подписан. Можно сказать, вопреки всякому закону, даже Комитет ничего на это не сказал, одобрил.
Завражский слушал внимательно, хоть и не отзывался. В этом можно было не сомневаться. Но дослушав речь Яковлевского до конца, повел себя странно – заворочался и вжался в подушку еще сильнее, будто услышал что-то жуткое, пугающее, заскрипел зубами.
- А еще, - продолжил коллежский советник, - принято решение, если изъявите желание, взять вас на службу. Выбор за вами –  хотите, в жандармерию, хотите, в полицейский департамент. Надежды вы подаете большие. Вот так. Можно сказать, чудеса, да и только.
- Нет, - вдруг отозвался безмолвный собеседник.
Яковлевский аж просветлел лицом.
- Ага. Слава Богу, разговариваете. А-то, я уж, было, начал опасаться, не онемели ли вы от пережитого.
- Нет, - снова повторил Завражский. – Благодарю. Но боюсь, что вы меня переоценили. Я вряд ли оправдаю надежды.
- Не я это решение принял, – пошевелил усами Андрей Сергеевич.  - Но решать, конечно, вам.
После того, как Яковлевский ушел, Миша первым делом скинул с себя всю несвежую одежду, с отвращением посмотрел на себя в зеркало. Да уж, прав был Андрей Сергеевич, смотреть тошно. Из впалых глазниц на него из зеркала смотрели два потухших глаза.
Миша не сразу себя узнал. Уж очень дикого вида на него пялилось существо. Нечесаное, небритое, и какое-то совсем незнакомое. Что-то в нем было не так.
Казалось бы, чего проще было рассмотреть в отражении себя, но Мише теперь чудилось, что этот человек ему не знаком, и никогда прежде не встречался.
Приведя себя в порядок и переодевшись, Михаил Аркадьевич взял все это время лежавшие поблизости с кроватью очки. До этого он их и не касался – а зачем, если все время глядишь то в потолок, то в стену, что там не видел?
Они были новые, в чудесной оправе – папенька позаботился, организовал все по лучшему разряду. Стыдно подумать – а он что? Эгоистично позабыл и про отца, и про мать. А они, наверняка, пережили не меньшее волнение.
Миша тихо выругался, озлившись на себя, одел очки, и не сразу понял, что случилось. Через стеклышки мир сразу как-то исказился и наполнился туманом. Раньше все было с точностью до наоборот. Что за черт? Как такое может быть? Оказывается, может.
Снял, и мир снова стал прежним.
Выходило, что теперь они ему были совершенно без надобности.
В день, когда должно было состояться преставление к награде, Аркадий Аполлонович, кажется, нервничал больше сына.
Все-таки доктор был прав – никакой угрозы здоровью Михаила не было. Видимо, причиной всему являлось потрясение. Оно и понятно, не каждый организм выдержит то, что выпало Мише. Отлежался, побывал в каком-то чудном ступоре, потом вернулся в свое обычное состояние.
Яковлевский своего воспитанника живым-здоровым был особенно рад видеть.
- Ну что, геройская вы душа, можно вас поздравить? – Обратился он к Мише.
Но тот поздравлений, кажется, не ждал. Махнул рукой.
- Никакой я не герой, Андрей Сергеевич. Трус. – Проговорил он с мучительным усилием. - От того вдвойне противно. Спрятался за спиной женщины. А ведь я должен был ее защитить. А  что я? Ведь это из-за меня она погибла.
- Ну уж, Михаил Аркадьевич, - шевельнул бровями Яковлевский, - зря себя вините, только хуже делаете. Что вы сейчас поправите? Ее к жизни уже не вернете, а себя – можете. Для чего-то же вы на этой земле жить остались, а ведь она бы могла и вас с собою утащить. Не бывает света без тени.  Разве не так?
Миша в удивлении округлил глаза, рассматривая  Яковлевского, будто впервые видел. Не ожидал от него таких речей, будто со страниц какого-то романа списанных.
- У вас впереди, целая жизнь. Вам предстоит еще столькому научиться. Почему бы не приступить к этому прямо сейчас?
Если Завражский выжил сейчас и оклемался после перенесенного, то теперь его уже ничто не сможет сломать, подмять под себя.
- Андрей Сергеевич, я хотел кое-что спросить. – Обратился Миша к Яковлевскому. - Я все думал, думал. Но ведь эта история не окончена. С Витковским понятно, его убил Хведкевич. Но как быть с Шульманом и Штейнером? К нему они не имели никакого отношения. Это так и осталось загадкой.
Яковлевский дернул уголком рта.
- Ошибаетесь, Михаил Аркадьевич, никакая это не загадка. Здесь тоже все встало на свои места. Хведкевич был с ними не связан. Общее меж ними было лишь то, что они придерживались схожих взглядов.
- То есть, вы нашли тех, кто виноват в их гибели?
Коллежский советник ничего не сказал, только утвердительно кивнул в ответ.
- А я не смог. Я не знаю. – Честно признался Завражский. – Но кто и что теперь с ними будет? Они ведь должны понести наказание.
- Михаил Аркадьевич, - сухо произнес Андрей Сергеевич, враз переменившись в лице. – Я уважаю вас за ваши качества, храбрость и ум. Но вы еще очень молоды, и боюсь, не все знаете о жизни. Именно поэтому, простите, но на эту тему я с вами беседовать не стану.
- Но почему?
- Уж простите. Довольно и того, что правду знаю я. А вам хватит того, что пережили вы. Поверьте, возможно, вы ее тоже когда-нибудь узнаете. Но не сейчас. Полагаю, теперь затишью конец. Буря еще не настала. Все еще впереди. Хорошее было дело. Но у меня в практике были и лучше. Видите ли, не люблю политическую подоплеку.
Яковлевский выразительно покачал головой.
- Я ведь с вами попрощаться хотел.
- Постойте, что? – брови Миши в удивлении поползли вверх. – Что вы сказали? Вас куда-то переводят? На новую должность, да?
- Нет. – Спокойно и печально ответил Яковлевский. – Дослужиться-то я дослужился-таки, только оно мне без надобности. Ухожу в отставку, Михаил Аркадьевич.
- Но, Андрей Сергеевич, – в бессилии вскричал Миша. – Как в отставку?
- Принял это решение, когда вы еще были… не в себе. – Подобрал он слово, после непродолжительной  паузы. – Честно говоря, решение мне далось легко и быстро.
- Вы не можете, не можете! Ведь в этом вся ваша жизнь. Разве вы заслужили вот так просто уйти. Зачем?  А как же ваша служба? Вы такой – единственный! Если бы не вы… я бы никогда…  - взволновался Завражский.
- Благодарю. Но, не стоит за меня тревожиться. Уеду к себе в Калужскую губернию, женюсь, наконец. А-то как-то совсем не хочется бобылем помирать. – Улыбнулся Яковлевский. - А, Михаил Аркадьевич! Я свое отслужил, надо и честь знать.
Бледный Миша едва держался на ногах.
- Неужели вы сможете без этого жить?
Но Яковлевский ему не ответил. Сказал совсем другое:
- Позвольте дать вам один совет. Продолжайте жить, мой друг, и не останавливайтесь ни на чем. Никогда не делайте того, что будет претить вашему разуму, от чего будет бунтовать все нутро. Иначе рискуете надломить стержень, который, несомненно, в вас присутствует. – В глубоком убеждении сказал Яковлевский. - Я в вас верю.
Покачиваясь, Миша вышел на улицу, постоял на ступенях, глубоко вдохнул свежего воздуха,  начал спускаться вниз.
- Михаил Аркадьевич! – Позвал Завражского тонкий знакомый голосок.
Он поднял глаза, и увидел раскрасневшуюся Катерину Георгиевну в модном фиолетовом платье и в весьма потешной огромной шляпке. Она помахала ему ручкой и лучисто улыбнулась.
Миша остановился, почтительно кивнул ей в знак приветствия, но на лице ни единой эмоции не отразилось. Глаза большие круглые так и остались прохладными, грустными, губы плотно сжатыми, брови слегка нахмурились, потом поползли вверх.
- Господи, какой вы красивый! – Восхитилась она, оглядев его снизу вверх, остановила свой взгляд на алом кровяном кресте, закусила нижнюю припухлую губку. Хотя, с этим заявлением можно было и поспорить. Худой с безжизненным цветом лица, еще не оправившийся до конца от своей болезни Миша, был мало похож на прежнего крепкого и наполненного жизнью, юношу.  – Вам так идет. Papa мне все рассказал. Говорят, вы разоблачили опасных преступников! -  Одухотворенно вещала Кэтти.
Михаил Аркадьевич нахмурил лоб, будто хотел остановить разговорившуюся барышню. Но ничего не сказал, только вздохнул, опустил глаза.
- Говорят. – Согласился он, не поднимая взгляда.
- Какой вы храбрый! Так отчаянно сражаться! Я бы, наверное, не смогла, умерла бы от страха.
- Катерина Георгиевна, Кэтти! – Поморщился бледный Михаил, будто от кислого, - я прошу вас... 
- А папенька говорил, вы после долго болели. И, правда, так сильно похудели. Но это ничего. Они вас мучили, да, истязали?
- Никто меня не мучил, – вздохнул Миша, и покачал головою. - Я сам.
- Что? – Не поняла собеседница. И не дождалась ответа (впрочем, Миша его и не дал),  снова начала о своем: - Я так рада, что все хорошо закончилось. Я за вас так волновалась. А вообще, папенька сказал, что как вы только придете в себя, сразу же надобно позвать вас на ужин. Придете? И непременно с вашими маменькой и папенькой. Ведь столько надо обсудить. Я слышала папенькин разговор с Аркадием Аполлоновичем, они оба считают, что долго тянуть со свадьбой смысла нет…
- С какой свадьбой? – Изумился Завражский.
- Ну как же! -  Кэтти вся вспыхнула, зарозовела. – Нашей с вами.
- Катерина Георгиевна, простите, но, верно, это какое-то недоразумение. Я ни об чем  таком не знаю
- Ну конечно! Они ведь вам, наверное, не говорили. Вы болели. Доктор запретил вам волноваться – как из-за дурного, так и из-за хорошего.
- Позвольте, Катерина Георгиевна, вам кое-что сказать.
- Ну конечно! – Всплеснула она руками и зажмурилась от яркого солнца, наморщив носик.
- Для меня это неожиданность. Но свадьбы не будет. Я не считаю себя вправе подвергать вас обману.
- Михаил Аркадьевич, о каком обмане речь?
- Боюсь, что когда буду стоять с вами у алтаря, то буду представлять себе на этом месте другую.
Кэтти захлопала пушистыми ресницами.
- Я вас не понимаю, Михаил Аркадьевич. Но как же это? Я заказала платье. Так и представляю нас с вами…
- Катерина Георгиевна, поймите… вы молодая, вы… вы красивая! Вы обязательно встретите того, кто по заслугам оценит все ваши достоинства. Кто будет счастлив  от того, что может подарить вам свою любовь…
- А вы?
- Я? Простите, Катерина Георгиевна, но мне теперь любить нечем. В любви надо делить сердце пополам, одну отдавать возлюбленной, а во второй хранить ее образ. А у меня теперь только ровно половина  осталась. Выходит, нечего мне вам отдать. Как же я могу? Нет, счастье, Катерина Георгиевна, для живых. А для меня теперь все иначе.
- Я вас все равно не понимаю. Что иначе?
- Для меня теперь ничего живого нет.

КОНЕЦ

Отредактировано smallangel (2010-04-22 16:40:40)

Кто сказал? 

Отредактировано smallangel (2011-03-10 22:50:44)