Глава тридцатая. Бури  Оперы

Варнье не нагрянул в театр нежданно, словно ревизор, - как порядочный человек, он за сутки послал телеграмму соответствующего содержания своему заместителю. Жюли (чего от неё никто не ожидал) при встрече ударилась в счастливые слезы и прорыдала в отеческих объятиях директора добрых четверть часа. Это была показательная акция протеста против тиранического засилья Мюссе во власти Оперы, о чём растроганному Варнье немедленно и было донесено. Отведя душу в нашептывании жалоб и претензий на ушко директору, Жюли повеселела и даже стала склонна к легкому гуманизму, что у неё выразилось в мелькнувшей мысли примириться с Эриком и как-то утешить его в столь непростой для Призрака жизненный период.
Директор обошел театр, полюбовался репетицией (которая впервые за много дней наконец состоялась), но чисто умытое и аккуратно причесанное к прибытию сеньора пасторальное благополучие феода его ни на минуту не обмануло. 
- Неладно что-то в нашем королевстве, - едко интонируя фразу, произнес, не повышая голоса, Варнье.
Жюли  с легким недоумением обернулась  к нему – ей, наоборот, казалось, что дела в безумной Опере  наконец-то пошли на музыкальный лад. Глубоко же личностные переживания Эрика и Катрин Варнье никоим образом не касались и его проблемами не были.
- Что вы имеете в виду, месье директор? – преданно заглядывая в глаза Варнье, спросила она.
- Ничего, - вздрогнув, ответил Варнье. Нервно потерев подбородок, он добавил:
- Я просто смертельно устал, мадемуазель. Весной мне всегда неможется. Годы дают о себе знать.
И он удалился в свой кабинет – проверять состояние документации. Жюли некоторое время бродила по театру без цели, не зная, куда себя деть. В репетиции как раз сделали перерыв, а ей хотелось послушать пение артистов, которое несомненно должно было эволюционно улучшиться после приезда их директора.
И всё же Варнье, прибыв издалека и попав в атмосферу Оперы из мест, где хотя бы иногда дули свежие ветры, был в чем-то прав. Раздувая свои плебейские ноздри, Жюли тоже начала отчетливо ощущать запах серы – в переносном смысле. Это было целиком и полностью воображаемое веяние, что отнюдь не делало его более приятным для восприятия.
Жюли, хотя и безобразно много потакала собственной фантазии, никогда не отказывалась видеть правду во всём её первозданном смущающем облике: она вмиг сообразила, что именно углядел Варнье в недрах своей Оперы – это оказался глобальный хаос,  вплотную подступивший к стенам. Одно из крошечных колесиков гигантской отлично налаженной жизненной машины стерло зубчики и теперь проворачивалось вхолостую, сбивая с толку весь остальной механизм. Следовало как можно скорее обнаружить и устранить поломку, пока агрегат не взорвался.
Главным требованием к плану ремонтных работ должна была быть если не разумность и обоснованность, то четкость и ясность  - говорить о категориях рационализма в театре, до самого чердака наполненном хаосом музыки, не приходилось. Первым пунктом следовала беседа по душам с закадычной подругой – для того, чтобы начать действовать широко и смело, Жюли требовалось утвердить фундамент своих изысканий на гранитном блоке более или менее достоверных сведений.
Пригласив Катрин на чашку обеденного кофе в театральный буфет, Жюли принялась выспрашивать, благоразумно начав с классических тем «Хорошая погода»1 и «Сегодня дождь», которые никого не занимают, но и никого не задевают. А поскольку на Катрин удачно напал стих откровенности, её подруга узнала даже больше, чем рассчитывала.   
- Так что же всё-таки произошло тогда с Шато? – иногда лучше всего было начинать дознания с прямой бесцеремонной атаки. 
Катрин отвечала вполне серьезно и без тени смущения:
- Я просто хотела проверить себя. Шато заинтересовал меня, но Эрик тоже заинтересовал – быть может, к обоим я испытывала одинаковое чувство.
Жюли подобралась – чем четче и короче будут расспросы, тем ценнее отклики:
- Какое же?
- Безразличие. – Жюли на минуту проглотила язык, что было только кстати. Такого ответа она не могла и предположить. - Необходимо было узнать наверняка, чем отличается моё отношение к Шато от моего отношения к Эрику.
Катрин улыбнулась. Что-то знакомо печальное и озлобленное заметила Жюли в этой улыбке – и она вспомнила некоторые весьма любопытные факты из прошлого подруги. В особенности один факт, имевший мужской пол, звучное имя, короткую фамилию и полный гардероб элегантных черных рубашек. Такая подоплека ею ничуть не учитывалась.  Как вести себя при обсуждении новой, подспудно всплывшей темы, Жюли, разумеется, себе уже не представляла. Однако она осторожно уточнила:
- И от отношения к…?
- Вот именно… - выразительно  кивнула Катрин.
Вот так любые расчеты, касающиеся женщин, рушатся от малейшего дуновения ветра. Жюли бурно заинтересовалась:
- Безумно увлекательно! И что же показал эксперимент?
- Он, в конечном счете, не понадобился. Я почти сразу поняла, что к чему. Эрик – наиболее приемлемый вариант. Время показало, что я поставила на правильную лошадь: наши чувства  в конце концов соединили свои русла.
Жюли почувствовала себя неуютно. Ей следовало бы извиниться за свой наглый сарказм, выказанный в прошлом. Однако – кто старое помянет… Проще было промолчать и тем самым замять дело. Девушки отправились на очередную репетицию, где должен был солировать Превер, безучастно смирившийся с ролью и отказавшийся от открытого артистического бунта. Жюли и Катрин с чинным видом благосклонно настроенных критикесс, решивших оказать честь виртуозам, уселись в зале.
А вот гроза разразилась тогда, когда её меньше всего ожидали: «Молитва дьяволу» была  Им услышана. Едва выслушав две начальные строфы, Жюли побледнела, страшно взволновалась и переглянулась с Катрин, которая не совсем поняла причину беспокойства подруги. А потом принялась украдкой озираться по сторонам: в любом темном углу мог затаиться безобразный Мышиный Король, Призрак Оперы. Эрик, разумеется, как он ни упорствовал в отрицании того, что работа над его оперой ему безразлична, тайно присутствовал на репетициях и ревниво следил не только за Катрин и Шато, но и за Превером и его партией. В особенности за Превером и его партией.
Изначально роль рыцаря Синяя Борода писалась Эриком для его собственного голоса, и Превер, не подозревая об общем замысле автора, исполнял новую для него музыку совершенно иным образом. Кое-что в таком вольном истолковании композитора устраивало, кое-что возмущало – о своём негодовании Эрик взял за правило оповещать Жюли, посылая к ней Ива с брюзгливыми письмами. Жюли прямо советовала Эрику или выйти на свет и учить певца верному исполнению самому,  или совсем махнуть на вольную интерпретацию шедевра композиторской рукой. И уж в любом случае не приставать с капризным нытьем к ней. Эрик воспользовался её наставлениями выборочно: махнул рукой на протесты Жюли и продолжал поучать её, как нужно петь его великолепную музыку. Жюли прочитывала письма Эрика с неизменным удовольствием и смехом.  Теперь этот смех встал ей поперек горла. 
Баритон Синяя Борода, как раз разогнавшись в мелодии, пел, никого и ничего вокруг себя не замечая. По мере того, как всё шире и свободнее развертывалась ария, у Жюли всё больше вытягивалось лицо. Катрин, слушавшая музыку с позиций некоторого профессионализма, выразила изумление не в столь экзальтированной форме: она лишь сжала руки, лежавшие на коленях, и чуть наклонилась вперед правым ухом, чтобы не упустить ни одного звука. Превер пел, как Сатана. Он полностью воспроизвел интонацию и манеру Эрика. 
- Чудесно, не правда ли? – оживленно-обрадованно обратилась к ней Катрин. – Наконец-то у него получилось. Замечательный голос!
- Бедный Эрик - у него теперь есть соперник в певческом искусстве, - пробормотала Жюли под рокот аплодисментов. Превер раскраснелся от удовлетворения и на вид стал важен, как персидский шах в расцвете своего могущества. Жюли отбила ладони, хлопая ему, но движения совершала машинально. До неё медленно доходила взрывная волна потрясения, накрывала с головой, смывала в океан – опасность была замечена слишком поздно. Зрел темный мятеж. Беснование восстающего духа. Крепость падет под ударами могучих стихий – звуки разбудили их, вывели на поверхность, напустили на след слабости, присоединили к свите Дикого Гона. Заслышав запах щедро проливаемой охотниками крови, Жюли обреченно зажмурилась и с усилием остановила собственные чересчур усердные в восхвалении руки. Кончики пальцев болели. Не оглядываться, не смотреть – остался один быстрый милосердный удар в спину, между лопаток. И нужно его достойно принять. Жюли аккуратно уложила руки на коленях и повернулась к Катрин. Та не сразу различила слова подруги среди окутывавшего их шума. 
- «Немного небесной музыки»…Это не любовь, я знаю, Катрин. Это mon obsession1 – вожделение, безумие. И я устала постоянно одергивать себя напоминаниями о долге и рацеями. Иногда надо терять голову, Катрин, чтобы напомнить себе, что мы – слабые люди. Errare humanum est.2 Опасно  превращаться в излишне разумных небожителей. Я знаю  о нём больше тебя, потому что меня он не щадил и от меня не мог укрыться. Я чую его по крови, она у нас почти одинакова – не сумела только выяснить, чья гуще. La mort rouge, Ange de la musique, Bon génie, Vassal de Satan…3 Маскарадное пугало… Он – чудовище, Катрин. Чудовище, чья внешность и суть полностью совпадают. Но если бы он не был чудовищем, он не был бы прекрасен…
- Прекрасен? – Катрин уловила в неповоротливой бессвязности речи угрозу себе. Приготовилась к битве, выпрямила спину.
Радужное коромысло вселенских весов качнулось. Трагедия может и должна рождаться из духа музыки, а музыка, в свою очередь, - из духа трагедии. Море никогда не пребывает в покое, зло никогда не остается в бездействии. Некоторые подземные толчки необъяснимы и не имеют причины.
- Этот мужчина красив - постигаешь ли ты всю прелесть этих роковых несоответствий? Прекрасен в своей силе и злобе, прекрасен в своей исключительной чудовищности. Неповторим и бесподобен.
Катрин насупилась:
- Я тебя уже не понимаю. Что за вздор? Ты нарочно уводишь разговор в дебри плетения словес? Меня не интересуют твои галлюцинации излишне впечатлительной барышни.  Скажи честно: что тебе от него нужно?
Жюли зажмурилась ещё крепче, воды уже достигали души её, неся миру потоп и испытание преданностью вере:
- Мне? Ровно ничего. Я ревную. Он держит моё сердце у себя на ладони и может раздавить его, словно спелый плод, в любую минуту. Или наоборот – плод сорвала я?
- Я с тобой  с ума сойду! Перестань бредить! – взвизгнула Катрин. - Ты совсем ошалела оттого, что при тебе сносно исполнили какую-то песенку? Ты можешь говорить со мной разумно?
- Говорить – конечно, действовать – вряд ли. Я не могу сопротивляться его музыке. Это слишком! Это страшно и сладко, Катрин…
Катрин вздернула подбородочек и произнесла сухим тоном:
- У тебя самая рядовая истерика, дорогуша. Сначала придется отпоить тебя водой, а потом уже спрашивать. Зря ты сегодня напросилась на репетицию, если отлично знаешь, что музыка тебя так волнует. По-моему, это оттого, что в реальной жизни тебе не хватает острых ощущений – и все свои фантазии ты направляешь в область бессознательного.
- Я слушаю музыку - разве это недостаточно острые ощущения?
- В твоём случае – сверх меры острые. Тебе следует побольше бывать на свежем воздухе. И поменьше думать, - она прошипела, словно рассерженная кошка, - о моём Эрике! Не ввязывайся в то, чего совершенно не понимаешь, не переходи мне дорогу. Я предупредила. 
- Какая любовь без доверия? А он следит за тобой, ходит по пятам, подстерегает и высматривает. Сейчас  - с балкона второго яруса.
Катрин зло и отрывисто пожала плечами, гордо стараясь не коситься в сторону балкона:
- Ты, кажется, добилась своего и вывела меня из себя!
Жюли тряхнула головой:
- О, не стоит благодарности.
- Я не хочу тебя видеть!
- Это полностью совпадает и с моими желаниями… До встречи дома!
Катрин покинула её, гневно и стремительно. Балкон второго яруса опустел мгновением позже. В воздухе осталось дуновение скандала и человеческого осуждения. Вода схлынула, вес её уже не давил. Нет, право, нельзя быть такой скверной… Жюли потерла руки жестом леди Макбет, разлепила веки и бросилась вдогонку за Катрин. Второпях она оступилась, туфля слетела с её ноги, чем ненадолго задержала бег. Скинув для симметрии и вторую туфлю, Жюли, взяв обувь в руки, отчаянно поспешила  в погоню уже босиком. Огибая один из углов, она услышала сдавленный яростный шепот:
- Ты просто невыносим! Перестань раздражать меня своим нытьем! Всегда ты всем недоволен. Чего тебе ещё от меня надо? Я буду разговаривать с кем хочу, видеться с кем хочу, и тебя не спрошу! Оставь меня в покое, ревнивый идиот!
- Нет, ты будешь поступать по-моему!
- Ну да! Дожидайся!
- Ты – упрямая, несносная девчонка!
- Ах так?!!
Жюли вжалась в стену – мимо пролетела Катрин, пылая, как факел, алым бешенством. Жюли медленно, не спеша, надела туфли, отряхнула от сора ладони. Пожала плечиками и пошла назад. В конце концов, жизнь шла дорогами Судьбы своим чередом и не слишком нуждалась в её непосредственном деятельном –  созидательном или разрушительном – участии.

****************************************************
1. Моя одержимость (фр.)
2. Человеку свойственно ошибаться (лат.)
3. Красная смерть,  Ангел музыки,  Добрый гений, Слуга Сатаны (франц.)

Глава тридцать первая. Сокровища  Оперы

Вечера Жюли по укоренившейся новой привычке проводила одна – однако на этот раз Катрин пребывала не в романтических сырых подвалах театра, а у себя в спальне, гордо закрывшись от мира на задвижку. Жюли, примостившись у стола под получившим статус классического розовым абажуром, вдохновенно рисовала на полях своего блокнота имена Эрика и Катрин, переплетенные кудрявыми хвостами букв.
- Что же делать, а?  - пристальным взглядом уставившись на тщательно прорисованный вензель, вполголоса спросила сама у себя Жюли. – Люблю-то я их обоих… Несмотря ни на какие мои выходки, люблю и весьма привязана к этим людям. Однако делать всё-таки что-то надо – не могу же я (я!) пустить столь захватывающую историю на самотек. Должен быть нарратор, должен! О чём рассказывать, я знаю – но каким образом и какими словами, в этом весь вопрос. Что-то не ладится, что-то не ладится...   
Закруглив завиток буквы «К», она обвела всё имя в зубчатый картуш. Скрупулезно и детально обозрев в уме  весь обширный бестолково-пленительный универсум Оперы, Жюли пришла к выводу, что мутить бурю в стакане воды она определенно будет после, когда улягутся посторонние грозовые стихии.
- И как я могла до такой степени забыться! Сейчас у нас совершенно иные заботы, чем обуздание моих невесть откуда вдруг появившихся чувственных страстей. Впрочем, это может считаться ещё одним, нелишним, доказательством моей версии. Хорошо, допустим, мы знаем – кто камень нашего преткновения. Месье Призрак Оперы мессир Эрик сударь Красная Смерть. Ну и что? Как с этим созданием Ночи бороться – и нужно ли вообще с кем-то бороться? Как поступить? Выжидать? И до чего можно дождаться? Как поведет себя существо, у которого два лица и мозги совершенно набекрень? Mourir de jalousie – c'est mourir d'amour aussi…1 Так, напряги память… Вспомни его речения. «Я мог бы быть добрым и кротким, если бы меня любили…» Да, что-то  в этом роде. Итак, его любят (к сожалению…) – и ещё как! Но если он сам всё портит? Начинает подозревать её в коварстве, насмешке, притворстве? Кое-какие признаки этого имеются… Он не хочет, чтобы видели его лицо – Господи! Да он же знает, что Катрин ничего не знает – вернее, не может видеть его уродство, и боится, что когда она прозреет… И если она прозреет! Впрочем, он свято верит в собственное безобразие, а я не слишком утруждала себя, приводя ему доводы разуверения. Это потому, что у меня скверный характер, хе-хе. Мда, я так и не сумела увидеть его настоящее лицо, которое ему одному является в подземных зеркалах. Мне Катрин не верит, ссылаясь на моё чересчур активное воображение – и на не менее активную ревность, замечу в скобках. Я, возможно, преувеличиваю опасность, но рисковать благополучием Катрин не желаю. Следовательно, мне необходимо поговорить с Эриком. Lui dire qu'elle est aimée par Eric en secret mais…2 Подстраивать скандалы и потом самой же их разрешать – вот занятие для настоящей стервозной шизофренички: хорошо бодрит ленивое тело и вялый дух. Ну и охохонюшки же!
Наконец Жюли решила, что рассиживаться ей некогда. Она просто места себе не могла найти оттого, что Катрин и Эрик находились в кипящем состоянии ссоры – возможно, лишь потому, что причиной конфликта на этот раз была не она, а иные, посторонние, обстоятельства. Выбравшись из дому и обратившись за помощью к компетентному в искусстве проводника Иву, Жюли отправилась с миротворческим визитом к Призраку.
Тот, к удаче Жюли, оказался на месте и согласился её выслушать. Жюли присела на кушетку, благовоспитанно сложила руки на коленях, выдохнула и умильно посмотрела на хозяина дома:
- Эрик,  у меня мало времени,  и дипломатией я владею из рук вон плохо, поэтому…
- Не желаешь кофе? – чересчур близко наклонился к гостье Эрик.
- Нет, я же сказала, что время… - чуть отодвигаясь от него, повторила Жюли.
- Время может вместить в себя очень много, - заметил Эрик и сел рядом с Жюли. Ей снова пришлось отступать –  между тем выгодная инициатива в беседе вырывалась из рук. 
- Не спорю, но давай разовьем эту тему в следующий раз. Я…о, Эрик!!!
Эрик развратно осклабился и внезапно распустил руки, то есть повел себя нагло и непредсказуемо: однако никто не стал бы оспаривать, что лицемерная роль обольстителя в его исполнении порядком интриговала. Жюли немного одурела, уставившись в дерзкие прозрачные сине-зеленые двоедушные глазищи Призрака.
- Ты пахнешь персиком.
- Неправда, лилией. – Возражения позволяли хоть как-то удержать разум на скользких позициях логики. - Эрик!..
- Сладким персиком… Катрин ласково прозвала тебя «персик», разве не так?
Тааак… Упоминание имени Катрин, вырвавшегося у Эрика, как обычно, легко и невольно, мгновенно отрезвило Жюли. Скривив губы в гадкой усмешке, она больно щелкнула Эрика пальцами по лбу, отчего Призрак отпрянул, затем уселась поудобнее, развязно закинула ногу на ногу и  ласково процедила сквозь зубы:
- Эрик, вы великолепно знаете сами, что  нравитесь мне  - каждый это знает – и если не хотите, чтобы я вас возненавидела, уберите подальше свои музыкальные руки.
- У меня есть ещё и губы… - Эрик не собирался сразу слагать оружие своей армии.
По его плечу быстро пробежались жесткие пальчики, пощекотав Эрика за ухом:
- Предположим, что я позволю себе потерять голову и даже не буду потом в этом раскаиваться. Допустим, я стремлюсь к тому же,  к чему и ты, однако…
В неразборчивого цвета глазах Призрака стало заметно больше зелени. В голосе – снисходительности. Жюли признала в этих двух признаках симптомы гнева.
- Ты пытаешься с помощью рассудочных фраз сохранить своё шаткое самообладание? Это невозможно – нельзя противоборствовать силе влечения, - пропел Эрик.
- Я и не противоборствую, солнышко! У меня мало порядочности, совести, моральных устоев и здравого смысла, но сумасшедшей я была задолго до того, как ты начал поддаваться безумию, так что не думай, дорогуша, будто я стану бросаться на тебя только оттого, что ты дьявольски обольстителен. Кстати, с твоим личиком ты отнюдь не можешь считаться первым красавцем нашего темного королевства, ты часом не запамятовал?
- Заткнись, стерва!
Он вскочил, сжав кулаки. Жюли изогнула под высоким ломким углом левую бровь, сдула со щеки светлую прядку. Выкрик Эрика доставил ей радость – старое правило учило, что выведенный из себя противник частично теряет способность к обороне. Однако приобретает способность к нападению.
- Благодарю за утонченный комплимент, месье. Quand je vois ma face dans la glace - je crois voir Lucifer apparaître à ma place3… Никто не любит правды о себе, не так ли?
- А если я тебя сейчас придушу?
- Души! Благодаря столь трагической (я бы сказала - трагедийной) кончине мои прижизненные творческие произведения станут очень популярны. Автор должен умереть, чтобы получить хотя бы крохи признания.
- Стерва! – заорал он в бешенстве.
Жюли пожала плечами, на всякий случай не спуская глаз с опасного собеседника:
- Не повторяйся, я расслышала с первого раза. Итак, Эрик, что ты намерен делать с Катрин?
Он помолчал, выровнял сбившееся дыхание. Жюли ждала.
- Жениться на ней.
Такого удара Жюли не предвидела. Прямой ответ на прямой же, но путанной проблематики вопрос обычно не предусматривался. Брак… Как говорит старая пословица: хорошее дело «браком» не назовут.
- А если она наконец узнает правду о твоей внешности? – был пущен в бой запрещенный турнирными правилами прием. 
- Она меня бросит?
- Вопрос не в этом. Вопрос в том, останется ли она в живых после этого?
Зеленые глаза в задумчивости вскинулись к потолку. Ответ был честным, но в корне неправильным:
- … Не знаю.
Жюли, в отличие от Эрика, знала – она стиснула зубы и враждебно выставила вперед подбородок:
- Очень жаль. В таком случае, я вынуждена принять меры заранее – вы расстанетесь.
Зеленые глаза уперлись в её хмурое лицо:
- Ни за что!
- Ручаюсь, она скажет то же самое. Но клевета, искусно использованная против объекта сердечной привязанности, способна на чудеснейшие метаморфозы в области нежных любовных чувств, - без запинки произнесла она.
Он склонил голову к плечу:
- И как же меня можно оклеветать?
- Связью со мной, чем же ещё, сударь-мессир. Кстати, и кривить душой мне почти не придется. Припомни свои ночные визиты в мою девичью спаленку…
- Хм!
- Ваша неодолимая привлекательность может обернуться против вас, Эрик, – человек из породы Дон Жуанов не откажет ни одной женщине. Он просто не удержится от искушения. 
Он парировал с открытой улыбкой:
- А человек из породы Синей Бороды привык расправляться с лгуньями определенными способами.
У Жюли улыбка получилась ещё милее и добродушнее:
- Мы это уже обсудили, или вы не помните? У меня не осталось ничего, кроме Катрин и моей нерожденной книги – и то и другое я намерена сохранить.
- Вы не сможете ничего доказать Катрин! – Эрик снова начинал терять самообладание – разговаривая с сумасбродной Жюли, держать себя в рамках светских приличий всегда было непросто.
Она плавно покачала перед собой вытянутым указательным пальчиком:
- Вот ещё, стараться. Ты сам, солнышко, выдашь ей себя. Стоит мне только приблизиться к тебе где-нибудь на людях и поманить…
Она поднялась и обвила шею Эрика цепкими руками.
- Прекрати, чертовка! – он безуспешно пытался оторвать её от своего тела. 
Жюли улыбалась и оплетала его  душными нежными словами:
- У меня тоже есть губы. Сладкие, как персик…
- Я не оставлю Катрин, - он давал отпор уже только на словах.
Жюли оценила его сопротивление как довольно слабое и неубедительное. А с виду крепость, казалась такой же неприступной, как чистый верой Монсегюр, казалась построенной до скончания мира – и вот, гляньте, рассыпалась прахом при первом же выстреле катапульты!
- Тогда она оставит тебя. Я же не требую разлуки навек, - убаюкивая недруга увещеваниями, по-женски привычно гладко лгала Жюли, ощущая, как во рту постепенно появляется мыльный привкус вранья, - я просто хочу иметь гарантии, что Катрин никто не навредит. Просто маленькая неопасная проверка чувств, Эрик.
Если женщина очень чего-нибудь захочет, она этого непременно добьется. Противник изнемогал и готов был купить капитуляцию любой ценой.
- Я согласен. Каковы твои условия, змея?
Она зашелестела словами ему на ушко:
- Сними слежку – она в твоём возрасте и неприлична, и вредна, ведь наша старая Опера полна сквозняков, а я вижу – не юноша ты, чтобы без последствий выносить простуды. Дай нашей взаимнообожаемой немного воли и дай мне немного покоя, чтобы  я сумела подготовить её к принятию Эрика таким-какой-он-есть-на-самом-деле. Я всё устрою. А после – поглядим, хорошо ли ты будешь вести себя и не станешь ли доставлять нам огорчений. Не теряя времени, извинись перед ней – заочно, букетом и запиской. Лично являться пока не рекомендуется, зеленоглазая очаровательница пока что изволит рвать и метать. Художника я удалю через Варнье. Тебе останется только ждать, когда блюдо будет приготовлено. Ничего, абсолютно ничего сложного.
Эрик вздохнул:
- Но ты же потребуешь какой-нибудь услуги взамен? Чем может отдарить тебя Призрак Оперы?
- Ты, помнится, предлагал мне чашечку кофе? С удовольствием бы сейчас выпила.
Он кивнул, и Жюли отпустила его. Правду говорят, утверждая, что терпение и труд всё перетрут – даже дьявольское упрямство и сатанинскую недоверчивость Призрака Оперы. Жюли села к столу, и вскоре перед ней очутился кофейный прибор, и горячий напиток был разлит в тонкие чашки. Эрик, как заключила Жюли по его непривычной тихой покорности, понес куда более значительные моральные потери, чем его оппонент. Или же (с этим подземным змеем допустимы были предположения любого характера и толка) задумывал какую-нибудь злокозненную выходку. 
Держать в уме сразу все возможные варианты поворотов сюжета и чутко реагировать на то, в какую сторону дует подземный ветер. Жюли отпила кофе, бросила на Эрика взгляд исподлобья и для рассеяния недавно скопившихся у собеседников в душах туч светски заговорила о посторонних вещах:
- Эрик, что мне делать?
- Ты справляешься об этом у меня? У подземного змея? У чудовища? У…
- Перестань. Не перечисляй мне всех имен, что я когда-то дала тебе – счет с легкостью может перейти за сотню. Да, я спрашиваю у тебя.
- Почем я знаю?
- Ты, по крайней мере, пытаешься ползти вверх.
- Звук идет вверх, а я следую за звуком моей музыки. Есть только один путь. Выбор не особенно велик.
- Единственный недостаток выбора – то, что он вообще существует.
- А какой выбор у тебя?
- Уйти или остаться.
Эрик вложил пальцы  в пальцы и хрустнул суставами. С чувственной улыбкой он проговорил, растягивая слоги:
- И то, и другое делать уже поздно, ясколечка.
- Однако я ещё могу успеть зарыться в землю, - Жюли подняла голову – её улыбка была точной копией той, что прилипла к злым губам Эрика. – Змеи иногда пережидают зиму в подземных норах. Они спасаются от холодов, засыпая. А когда они возвращаются, уже всюду снова – теплая весна.
- У змей ледяная вялая кровь. Они берут тепло от солнца. Когда его нет – змеи застывают.
- Ты не застыл, змей!  В тебе явно есть что-то от огненных крылатых змеев, которые во время грозы ловят молнии и глотают их, словно медовые леденцы. Про них ещё говорят, будто они стерегут в своих пещерах сокровища. А ты, ты охраняешь какое-нибудь сокровище – помимо своих красных нот? – рассмеялась Жюли. Эрик рассмеялся тоже. Они долго смеялись вместе.
- Конечно, я охраняю сокровище, и весьма ценное. Оно дороже даже легендарного золота Рейна. Это немыслимое богатство. Я показал бы его тебе, но ты, вероятно, не захочешь… - он исподлобья взглянул на неё, поддразнивая, проверяя на стойкость против искушения любопытством.
- Змей, - лениво улыбнулась Жюли. И снова выбор: уйти или остаться. Или спрятаться под землю. Зимние времена, вьюжные дни. Падает снег – пресный вкус капель на губах. – Твои тайны мало чем отличаются от моих, о велеречивый змей с медным звенящим языком и изумрудными глазами. Такие, как мы, сидят у горящего камина, вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они. Я всё ещё помню о мотиве запрета. К чему, нарушая его, развязывать ещё одну историю? Мы, чудовища, должны помогать себе сами. Никто не придет и не подарит нам чародейного поцелуя. Я вообще склонна считать, что такой поцелуй – наипошлейшая романтическая выдумка недогулявших старых дев. Мы должны помогать себе сами. Должны изворачиваться, закидывать сети, ставить капканы, устраивать облавы. А после потрошить добычу  и готовить её на умеренном огне с добавлением соли и специй по вкусу. Никто не явится и не сложит повинной головы нам под топор, не позволит освежевать себя, вскрыть нутро и высушить мясо. Мы должны сидеть тихо, как мышь под метлой, пока гость, завернувший к нам в замок на  приветливый огонек, пьет и ест за накрытым нами столом, рыгая, пачкая соусом скатерть и бросая обглоданные индюшачьи кости на пол. Мы должны беречь его сытый сон, когда он наконец угомонится и отправится почивать, и опустить полог над кроватью, дабы ему не мешали назойливые летние мухи. Мы должны терпеть, когда он топчет траву в нашем саду и когда рвет розы с нашего взлелеянного с любовью куста. Мы должны помогать себе сами, милый Ангел! И когда наконец наступит долгожданный момент, который мы боялись спугнуть биением нашего сердца, – когда можно будет выскочить из укрытия, зарычать и потребовать драгоценный выкуп! – о, тогда мы и потешим свою душеньку вволю. Ради той минуты ровно в девять часов, когда мы сможем сесть за ужин с выторгованной нами у доброго недалекого папеньки душой, стоит немного потерпеть жизнь в звериной шкуре. Всё – ради добычи! Всё – за добычу. А само спасение потом как-то теряет смысл, знаешь ли. Ко всему можно привыкнуть, если захотеть… если очень захотеть. И кружение карусели станет таким привычным, необходимым, обязательным. Главное – смирить себя перед собой. Ты, полагаю, поначалу пугался, как дурак, когда видел себя в зеркале, когда слышал свою музыку – но привык, и теперь вполне…
Он  посмотрел на неё такими глазами, что плавное, без перекатов, течение её речи замерло. Однако каменистый порог был вскоре преодолен.
- Ах, ты до сих пор хранишь свою надежду на избавление? Живя в норе, в подземельях, в Аду? Где ты прячешь её от темноты? У сердца? В кармане? За голенищем? Время от времени ты извлекаешь её из тайника и любуешься ею? И с каждым годом она всё тусклее? А ты протираешь её от пыли и плесени мягкой замшевой тряпочкой и прячешь обратно – до поры до времени. Ты такое дитя, несмотря на всю свою мнимую деспотичность. В этом отношении я счастливее тебя: моя надежда меня давненько уже не обременяет. Надо взять за правило непредвзято смотреть на вещи, Эрик. Тешить себя иллюзиями – недостойно представителя благородного сословия чудовищ. Очнись и прими бой! Не будь трусом, ты же дракон – крылатая  хтоника,  а это уже обязывает. Прекрати хныкать! Посмотри, до чего ты довел себя – твою оперу насильно тащит на сцену  заезжая третьесортная интриганка, а ты, творец, сидишь, сложа на  брюхе ручки, будто тебя вовсе не касается, что сделают с твоей душой.
- Имеешь ли ты право поучать меня, девчонка? Моё терпение далеко не безгранично.
- Как и моё.
- Меряться  с тобой силами я не жажду.
- Боишься проиграть?
- Проиграем в любом случае мы оба – потому что отыграемся мы не на друг друге, а на Катрин. Мне бы этого не хотелось.
- Мне бы тоже. Но ты видишь, мы мешаем один другому делать ходы в партии. То есть, не выставляй мы препятствий, игры бы вообще не было, но всё же… Твоё упущение в непонимании того, что победить меня ты можешь, а вот выиграть – нет. 
- Следовательно, игра – бессмысленное занятие.
- Позволь поправить: именно потому, что игра – занятие, она не лишена резона. В развлекательное путешествие отправляются не с целью прибыть на место, а с целью насладиться красотами пути.
- Значит ли это, что ты намерена растягивать процесс игры до  бесконечности?
- Конечно. Затем я и пришла к тебе: нынче исход партии под угрозой. Катрин может захотеть уехать, тогда мы оба лишимся несравненного наслаждения – возможности делить её и бесконечно грызться за пустые, в общем, привилегии. Признай, что мы внесли в твоё убогое оперное прозябание нотки легкого упадка и разрушения. Варвары возникли у врат Вечного Рима – и томной патрицианской скуки как не бывало.
Эрик кивнул:
- Ты – полная дура, но при этом потрясающей яркости ума. Откуда это в тебе берется?
- Поживи с моё на нашем волшебном прозаическом Севере, юноша, - усмехнулась Жюли. – Там каждодневно приходится защищать свою душу от нападок… внешних, зачастую на редкость неприятных обстоятельств. У тебя, к счастью, такой необходимости не возникает. Опера – отличное теплое и уютное местечко, в самый раз для пожилого нелюдимого холостяка-музыканта на пенсии.
Эрик лениво потянулся, вытянул руки, хрустнул тонкими пальцами:
- Да знаешь ли ты что-либо о моём прошлом, чтобы столь вольно о нём рассуждать? Je ne suis ni ange, ni génie, ni fantôme. Je suis Erik.4 Я ведь, дорогое дитя, много лет провел в шутовском балагане. В качестве лучшего выставочного экспоната.       
- Оно и видно… - умильным голоском вставила Жюли.
- Я знаю цену счастью. Мне есть что защищать. В особенности от тебя, моя маленькая гадюка.
Жюли сделала непонимающие глаза:
- Во имя Небес! Я же безобидна, как мотылек!
- А я – приятен в личном общении, как черная оспа. Если человек глуп, ему остается готовиться к самому худшему. Чего он, впрочем, и заслуживает.
- Это угрозы? – шутовски обрадовалась Жюли.
Эрик милейшим образом ощерился:
- Не приближайся к Катрин. Я перегрызу глотку любому, кто попытается отнять её у меня.
- Cher ami oui je vais te tuer!5 Любому? Всем? В том числе и себе самому? Ты расправишься с ней, говоря в оправдание: «Parce qu'elle n'a pas voulu de moi»?6 Ты начинаешь совершать один идиотический промах за другим. Берегись, её легко оттолкнуть, имея те качества, которые именно в тебе блистают ярким светом: ревнивость, несдержанность, грубость, подозрительность, собственничество и эгоизм.
- Ты запамятовала добавить к своему списку мстительность, жестокость и сластолюбие.
Жюли пожала плечами:
- Насколько мне известно, это её вполне устраивает. Она не ханжа. Ты, кстати говоря, тоже не должен бы им быть. 
Эрик фыркнул. Жюли злорадно похлопала его по спине.
- Я слышала, как вы недавно ссорились – её терпение на пределе. Ты становишься ей в тягость - а это трагедия, друг мой. Я не знаю, насколько далеко тогда зашло с Шато, но сейчас у них просто нет возможности натягивать тебе нос: я и ты – мы оба – бдим и днем и ночью, не спуская с них глаз. Ты – тень Катрин, я – тень художника. Ревновать – меньше всего поводов. Je te le donne pour ami mais certes pas pour amant!7
- Позволь мне самому судить об этом.
- Что ж, попробуй. Но ответственность за все последствия я перелагаю на тебя. Если наделаешь промашек, не приходи ко мне плакаться.
Эрик пожал плечами. Жюли передразнила его жест.
- Во всяком случае, кто предупрежден, тот вооружен, - ласково сказала она. - Je vais lui faire payer ma faiblesse…8
- Ты вынуждаешь меня смириться и вести себя тихо, - проворчал он. – Хотя бы первое время.
- Отлично. Вот видишь, милый Ангел-в-Аду, можно легко договориться и без взаимных угроз… и лобзаний. И напоследок (чтобы ты поразмыслил на столь близкие твоему сердцу философские темы) –  сообщаю вам, что Катрин знает, кто ты и что у вас с лицом и душой. В подробностях. Что-либо от этого изменилось? До встречи, Эрик.
- Ты никогда не видела моей спальни?
Жюли недоуменно покосилась на него.
- Нет, я говорю не о той парадной комнате с кроватью-ладьей. Я имею в виду мою спальню.
- Я не понимаю тебя.
- Сдается мне, единственный способ утихомирить твоё безумие – утолить его. Привести к точке наполнения, замкнуть круг. Пойдем.
- Нет уж!
Эрик ухватил её под локоть и силой повел в какую-то дверь, скрытую в стене. За дверью располагался недлинный коридор, заканчивавшийся узким тупиком. В тупике было темно, как в угольной яме, но Эрик отлично видел и в темноте, Жюли же спотыкалась несчетное количество раз. Нажав на невидимый выступ в стене, перерезающей коридор, Эрик открыл низкую дверцу и втолкнул туда Жюли – она едва успела пригнуться, чтобы не раскроить лоб о каменный косяк. Жюли повернулась и уперлась руками в стены комнаты, которая представляла собой каменный мешок.
- Ты совсем обнаглел, старый дуралей! – фыркнула она. – Куда ты меня затащил?
- Ты путаешься у меня под ногами, стерва, вот я тебя и запираю. Будешь сидеть здесь.
Жюли провела ладонью по сырой стене, брезгливо отряхнула пальцы, решив, что Эрик снова начал призрачно и плоско шутить:
- До каких пор я буду находиться на тюремном положении?
Эрик пожал плечами и захлопнул дверь:
- Пока не сдохнешь.
Грохот дерева о камень заставил Жюли вздрогнуть и зажать уши.
- Ты преувеличиваешь, милый! – крикнула Жюли через дверь.
- Клянусь своим уродством! – отозвался Эрик снаружи. 
- Надувательство! – снова закричала Жюли, чувствуя мощнейший прилив дьявольского женского упрямства. – Негоже клясться спорными или сомнительными вещами!
- А ты сомневаешься?
- Я спорю!
Эрик не ответил. Жюли решила было, что он просто ушел, но неожиданно по ту сторону запертой двери раздался его голос:
- В таком случае клянусь, что мои слова так же истинны, как и то, что я выкрал у секретаря Варнье твоё письмо, вскрыл его, прочел и сжег – потому что такой несусветной чуши ещё не писала рука человека, пусть даже человек этот – женщина. Ты исключительная дура, к твоему сведению. И отправил другое письмо, где описывал истинное неприглядное положение дел. Он должен понять. 
Абсолютно счастливая Жюли прижала руки к бешено забившемуся сердцу.
- Спасибо, Ангел, спасибо!
- За что спасибо? За то, что открыл тебе глаза на состояние твоего рассудка?
- Да в совокупности и за это тоже. Спасибо, бесценный! Я тебя обожаю!
Эрик лишь покачал головой, презрительно сплюнул на пол. Счастье Жюли продолжало без помех бушевать в запертом пространстве, обширном, как тысяча миров.

*************************************************************8
1.Умирать от ревности – это умирать и от любви тоже (франц.)
2. Сказать ей, что она втайне любима Эриком, но…  (франц.)
3. Когда я увидел своё лицо в зеркале – я увидел Люцифера  на моём месте (франц.)
4. Я ни ангел, ни гений, ни призрак. Я – Эрик (франц.)
5. Милый друг, да,  я хочу тебя убить (франц.)
6. Потому что она не хотела меня (франц.)
7. Я даю его тебе мужем, но отнюдь не возлюбленным (франц.)
8. Я хочу заставить его заплатить за мою ошибку (франц.)

Глава тридцать третья. Смерти  Оперы

Мадам Моник сидела на своём месте, аккуратно сложив руки ладонями вниз на краю стола. Она никуда не ушла, хотя служебный вход заперли. Ив нерешительно переступал с ноги на ногу, держа наготове стакан воды, подкрашенной несколькими каплями успокоительного бальзама Мазендерана. Катрин стояла чуть поодаль, у стены, с пустым и невозмутимым лицом. Жюли, держа перед собой на расстоянии вытянутой левой руки овальное зеркало, гребнем, зажатым в правой, пыталась расчесать свои спутанные светлые волосы. И зеркальце, и гребень были выданы ей мадам Моник, которой даже неестественное душевное оцепенение не могло воспрепятствовать быть любезной, добросердечной и услужливой женщиной.
Время от времени Жюли, поймав отражение подруги, украдкой посылала ей выразительные взгляды – нежданное происшествие заставило их, как обычно, сомкнуть щиты и соединиться для защиты. Достаточно было увидеться, чтобы вновь составить заговор, не нуждавшийся в многословных клятвах и помпезных оглашениях. Молчание, со стороны казавшееся  враждебным, не было помехой тонкому и точному взаимопониманию. Однако отрицать, что удар был силен, было невозможно. Все три женщины приняли чудодейственное персидское снадобье, что помогло им сохранить самообладание среди бури. Ив, изумленный разразившимся бедствием менее прочих, от лекарства отказался, но не оставил дам своими заботами, на время отказавшись даже от дурашливых ужимок.
- Великий Боже! – всхлипнула вдруг мадам Моник, и все вздрогнули. - Великий Боже! Что теперь будет?!
Жюли, на мгновение переведя взгляд на Ива, подала сложный знак  веками, после чего мадам Моник волей-неволей пришлось осушить поданное сыном зелье. Мадам бессильно уронила голову на руки и затихла.
Ив осторожно поставил пустой стакана край стола. Катрин вздохнула, сохраняя всё то же отстраненное выражение лица. Жюли воздержалась от проявления каких бы то ни было чувств, хотя её губы привычно дернулись, чтобы усмехнуться.
Катрин подняла  руку и дотронулась до своей щеки, затем до подбородка – нежная кожа одеревенела, словно на лице лежала плотно пригнанная деревянная маска. Катрин это не изумило: побывав на предварительном допросе в роли свидетелей и старательно спрятав настоящие эмоции под превосходно имитирующими простодушную уверенность в себе  личинами, девушкам не так легко давалось обратное перевоплощение. Вместе им удалось отразить слаженное нападение представителей властей – пришлецов, явившихся из весеннего внешнего мира, чтобы вершить своей волей судьбы Оперы. Настороженная антипатия была взаимной, но законник, в отличие от Катрин и Жюли, не прилагал никаких усилий, чтобы её спрятать. Равно как и его подручные, люди с колючими недоверчивыми взглядами и циничными манерами. Именно тогда, когда подруг взяли в кольцо заведомо оговоренной стечением обстоятельств неприязни, Жюли оценила пользу, которую может принести искренняя доброжелательность директора. Варнье приятно изумил её.
Сам  изжелта-бледный, осунувшийся, полубольной от горя, он тем не менее твердо заявил, что ручается за своих архивариусов охотнее, чем за любых других служащих театра. Пожилой директор вид имел до того внушительный, что на долгую минуту осуждение во взглядах свиты законника стало не столь яростным. Однако девушки не обольщались обманной надеждой – охотничьи псы уже вкусили крови из раны зверя. Варнье горячился, не собираясь сдаваться, и выдвинул действительно ценный аргумент – об очевидной невозможности совершения вменяемого им в вину деяния по причинам физического свойства. Парировать властям было нечем. Девушки сидели, внимая обвинениям  с кроткими улыбками на юных непорочных лицах. Обе, движимые недобрыми побуждениями, копировали  лучшую из лицемерных ханжеских улыбок Эрика, что придавало им настолько невинный вид, что, добавив к своему чистому облику ещё самую малость доброжелательности, они вызвали бы содрогание у любого человека с крупицей совести. Они лучились благостью столь бесстыдно, что и сами с трудом выносили исходившее от них ангельское сияние. 
Законник, в конце концов, был вынужден освободить их и прогнать с глаз долой. Такая податливость несколько обескуражила Жюли, которая с азартом гадала, выпадет ли Иву возможность, в качестве рыцарского акта доброй воли, обелить заподозренных девиц официально запротоколированными заверениями в том, что обе вышеупомянутые особы провели время до, в момент и непосредственно после совершения преступления в «приватном» с ним общении. К сожалению, до этих крайних мер не дошло, и девушкам дозволено было удалиться. Они охотно составили компанию мадам Моник, которая уже ответила на все заданные ей вопросы и остро нуждалась в сердечном утешении. Чуть позже к их избранному обществу присоединился Ив, принеся известия о том, что директору Варнье  предстоит мучаться ещё долго. Отведав целительного иноземного бальзама, четверо стали терпеливо ожидать ухода всех посторонних из Оперы.
- Мы должны поговорить с Варнье, - произнесла Катрин, окончив исследовать чувствительность своего лица. – Это ведь все наша вина, не так ли?
- Пожалуй, - укладывая волнами локоны, ответила зеркалу Жюли. - Я стыжусь теперь. Но «он»... вернется ли снова?
- Пусть будет столь любезен, - процедила Катрин. - Я оччень по нему скучаю.
Жюли с силой продернула зубья гребня сквозь пряди и поморщилась от боли:
- Ах, любовь…
- Ну, тебе-то что о ней знать?
Жюли пожала плечами:
- Да куда мне! Ты оставишь его?
- Тебе?
Жюли немного подумала:
- Почему нет? Он мил...
- Я пошутила, - мрачно сказала Катрин.     
- Тем хуже…
- Решим сейчас, что мы скажем Варнье.
- Что очень сожалеем.
- Он не поверит, - бросила Катрин.
- Это уже его дело. Но мы скажем. Этикет есть этикет. Страшно вообразить, что было бы с хаотичным миром, если бы не существовало этикета…
Ив вмешался и задал вопрос:
- А что делать мне?
- Найди его, - в один голос произнесли девушки и переглянулись.
- Найди старого змея, Ив. Пожалуйста, - повторила Жюли, когда Катрин взмахом руки разрешила ей говорить от имени их обеих. – Надеюсь, это не опасное поручение?
Ив наклонил к плечу свою большую голову:
- Понятия не имею. А ты будешь грустить, если я не вернусь?
И Катрин, и Жюли быстро оглянулись на мадам Моник – консьержка Оперы мирно дремала. Жюли посмотрела Иву в глаза:
- Возвращайся.
- И передай ему: мы не держим зла. Он нужен нам, - добавила Катрин.
Ив одобрительно кивнул:
- Это всё?
- Нет, не всё. Скажи ещё: я больше не увижусь с художником и не стану думать о нём.  Он никогда мне не нравился. Я – просто легкомысленная женщина. Ты запомнил?
- Это точь-в-точь то, что он пожелает услышать. Пойду обрадую старое глупое чудище.
Девушки тем временем прошли к себе на квартиру. Им не было нужды долго обсуждать жестокое убийство Мишеля Мюссе – они не собирались ни притворно тосковать о нём, ни лицемерно теряться в догадках. Они собирались получить достоверные и  самые свежие известия из первых, наиболее заинтересованных в деле, рук. 
Мироздание в очередной несчетный раз дало глубокую трещину, разродившуюся разломом. Варнье назвал случившееся «проявлением силы» - он недоумевал, чем мог вызвать гнев Призрака покойный Мишель Мюссе. У директора имелось в запасе одно предположение – маловероятное, нелепое, чудовищное, но он предпочел оставить его при себе. Его тактичные намеки, выдержанные в благородном стиле, впрочем, были вполне понятны. Спрошенная скорбным взглядом директора безгрешная девица Жюли отделалась цитатным восклицанием: «Ce n'est pas moi juré sur ma vie!»1
В Опере стало чуть больше темноты, но в остальном мало что изменилось. Гибель Мишеля Мюссе мало кого затронула. И, конечно же, найти убийцу не составляло труда – тому, кто знал, где искать. В беседе Варнье и Жюли были обронены два-три намека, но упали они на заиндевевшую неплодородную почву; впрочем, для наказания преступника ничего сделать было нельзя, так что напрасно потрясать душный воздух театра обещаниями возмездия никто не собирался. Более всего публику интересовали вопросы практические, а именно – как скоро будет позволено снять со сцены приколоченное гвоздями тело Мюссе. В этом мнение этики по отношению к покойным и требования к проведению расследований расходились.
Труп помощника директора Оперы  был принесен на сцену для окончательного декорирования уже после того, как Мюссе был задушен веревочной петлей. Судя по обнаруженным на запястьях следам, убит он был не с первой попытки: сначала петля оказалась у него не только на шее, а случайно захлестнула кисть руки. Объяснение нашлось просто: Мюссе обследовал нижние этажи театра на предмет появления крыс и протечек водопровода. С собой он имел фонарь и нес его в руке, держа на уровне глаз. Таким образом, в первый раз петлю душителя удалось без труда скинуть. Что, однако, не помешало смерти всё же получить своё. 
- Дорогой мэтр собрался-таки сдержать свое обещение. Подобная твердость похвальна для мужского характера – вне зависимости от того, чем она в конечном итоге оборачивается для окружающих.  Преступление страсти отчего-то считается наиболее трогательным образцом жанра. О боги, боги, великие боги, как запутались нити клубка…
Самое время было заплакать, проявить прославленную женскую слабость, которая в любой миг способна превратиться в не менее прославленную женскую стойкость, однако тщеславие и гордыня торжествовали единолично. Слёзы так и не были пролиты.
Катрин не позволяла себе комментариев, она выжидала, но и её тревожило преступление, в котором в полной мере проявился нрав Призрака. Катрин знала его и лучше, и хуже, чем прочие – она не сомневалась, что в любом характере может быть скрыто что угодно, а обитатель подвалов Оперы обязан отличаться от общепринятой нормы более других.
- Теперь-то, я надеюсь, ты одумаешься и покинешь эту морально разложившуюся личность. Он показал себя во всём блеске, но даже это, поверь, просто весенний первоцвет по сравнению с тем, что на его поле грозится вызреть по осени. Как раз удобный момент, чтобы…
- Ты его не получишь, - беззлобно пригрозила Катрин, не обращаясь к подруге прямо, но глядя в сторону. – Кто угодно, только не ты.
- Что ж так? – тихо произнесла Жюли. – Чем я заслужила подобное выделение среди прочих  дочерей Евина рода?
- Ты сделаешь его несчастным.
- А ты? 
Катрин тряхнула рыжеволосой головой:
- Не с такой фатально предсказуемой вероятностью.
- Ревность – дурное чувство, недостойное христианки.
- О, кто бы говорил! Я же не была крещена. Однако ты можешь сгубить собственную бессмертную душу, милости просим, а его – нет. Я не допущу. 
- В силах ли ты?
Катрин открыла рот, чтобы что-то сказать, но передумала и не ответила на выпад.
- Душа у него – рваная тряпица, которой вытирали пыль во всех дальних позабытых углах мироздания, - продолжала Жюли. – А я не коллекционирую безделушки треснувшего фарфора  ради одного лишь ностальгического прошлого. Если он не способен внятно объявить свою волю, выбор за него придется сделать кому-нибудь другому.
- Не тебе же, надеюсь?
- Тебе. Я дорожу моими друзьями.
Катрин поправила прическу обеими руками и спокойно произнесла:
- Тебе не удастся вывести меня из терпения. Я уже решила всё – тебе его не видать. Если так будет понятнее: он отдан мне судьбой. Для завзятой фаталистки такого объяснения должно быть более чем довольно.  Удовольствуйся им, будь любезна.
- Необъезженного иноходца ещё надо взнуздать и подковать. Желаю успеха в этой головоломной затее. И ещё – правильно оценивай врага своего, да не будешь побежден, - в ответ на этот совет Катрин капризно улыбнулась. – Никогда не могла понять, зачем тебе всё это сдалось.
- И не поймешь. Поэтому-то его получу я. Не будем, впрочем, спорить о ценности этого приобретения…
- Она зависит от того, сколько мы готовы заплатить.
- Ну, ты, нежный персик, в торгах вообще не участвуешь.
- Увы мне!
Они переглянусь и, поняв, что могут паясничать друг перед другом бесконечно, разом смолкли.
- В сущности, делить нам нечего…
- А власть?
- О, заманчивая власть…
И они дружно рассмеялись.
- Итак, каждой – её доля?
- Не больше, но и не меньше, дорогая.
- Тебе ещё не надоело злобствовать, персик? Никак не могу смекнуть, чего ты хочешь добиться – к Эрику у тебя нет даже проблеска чувства; стоит вам сойтись – готова ссора, в то время как я… - Катрин на мгновение прикрыла веками глаза. – Я, должно быть, не так тебе втолковываю. Ты хотя бы смутно представляешь себе, что такое любовь? Нет? Тогда разговаривать с тобой – зря  тратить время. Даже Ив, наш деревенский дурачок, смыслит в amour больше тебя. Я бы порекомендовала обратиться  к нему.
- Меткое замечание.
- Если человек не поможет себе сам, ему никто на свете не поможет… Словом, или ты ломаешь эту оперную трагедию дальше, или ведешь себя как благонравная барышня с чувством собственного достоинства и крохой ума в голове. Свободный выбор тебе предоставляется. А от себя скажу: не пытайся прыгнуть выше головы, объять необъятное и иметь дело с тем, в чём не разбираешься. И не зли меня. Моя ярость пределов знать не будет, и дружественное отношение не будет считаться смягчающим обстоятельством. Врагов карают огнем и мечом. Пора призвать милого персика к порядку.
За спором они не заметили хода времени. Ив постучал и вошел.
Катрин нетерпеливо вскинула голову:
- Итак, каковы известия? Он что-нибудь сказал?
Ив с насмешливым полупоклоном подал сложенную вчетверо бумагу:
- Это не для мадемуазель Катрин.
Жюли вышла вперед. Ив кивнул. Катрин покосилась на них, однако позволила Жюли развернуть записку, которую подруга почти тут же отдала ей.
- «Why, you ask, was I bound and chained in this cold and dismal place? Not for any mortal sin, but the wickedness of my abhorrent face!» Ничего не понимаю! – воскликнула обескураженная Катрин.
Ив переминался с ноги на ногу:
- Ему там очень плохо. Змей сам не свой.
- Оно и видно, - раздосадовано произнесла Катрин. – Так намерен  он что-либо предпринимать или нет?
Жюли негромко заметила, отворачивая лицо:
- Предпочтительнее, если он ничего не станет предпринимать. Что-то его инициативность всем дорого обходится.
- Твоя тоже, - оборвала Катрин.
Жюли не вступила в перепалку и лишь возвела глаза к потолку.
- Мадемуазель Катрин может написать ему письмецо, - предложил Ив.
- Могу, отчего же нет? Если уж он трусит вести со мной переговоры лично…
Ив предостерегающе кашлянул.
- Ну, так что ещё? – вырвалось у Катрин.
- Э, да что там – скажу начистоту. Мадемуазель, это я отговаривал его встречаться с вами. Он сейчас не в том настроении, чтобы… - он оглянулся на Жюли, но она имела полностью отсутствующий вид и не собиралась вмешиваться в беседу. – Чтобы спокойно признать свои ошибки. Может нехорошо  выйти. Для вас в первую очередь.
Катрин молча проглотила поучение. Прошагав несколько раз из угла  в угол, она присела к столу и наспех набросала записку.  Ив справился,  принимая её:
- Уверены? Подумайте над содержанием дольше – он примет каждое слово всерьез.
Катрин лишь нетерпеливо махнула на него рукой.
Ив ушел, но вскоре вернулся. Постучав и широко растворив дверь, он произнес с порога:
- Согласен.
Катрин кивнула и очень вежливо пожелала Иву доброй ночи. Жюли вышла вместе с ним. В конце коридора они остановились.
- Что у тебя с лицом, глупый друг? Налетел в темноте на косяк?
- Ага, - подтвердил Ив, трогая  распухшую губу и угол рта, испачканный кровью. – У нас в Опере очень темно и косяков предостаточно. А я ведь так спешил, чтобы исполнить поручение дам побыстрее, и вот что получилось. Обидно, очень обидно, что так получается, когда хочешь только угодить, услужить, делать добро. Но косякам не объяснишь, что к чему, они ведь косяки, ничего не смыслят в сердечных делах, а…
Жюли прервала его нудные сетования:
- Ты видел его – что он, пока вменяем?
- Ты спрашиваешь об этом у идиота? Может, я сам – невменяем?
- Почему бы и не спросить у тебя? Если единственный, кто ещё согласен со мной говорить – идиот, я должна удовольствоваться тем, что имею.
- Я думаю – с ним покончено. Вы содрали прошлогоднюю чешую с нашего старого змея, а новой он вырастить уже не в состоянии. В старости не так-то просто оправиться от смертельного удара, и он давно не мальчик, чтобы достойно встречать перемены, ведущие к Концу света.
- Свет – это теплое слово.  Я хотела бы наконец увидеть свет, белый, словно нетронутые снега Севера… Если он слаб, пусть умирает.
- Ты не желаешь ему смерти. Это просто слова.
- Да, слова дешевы. Их можно  сеять без счета… Так он умрет?
- Вы наполовину засыпали его глиной – жирной рыжей кладбищенской глиной. Вы очень старались обе, и всё-таки его любимая бросила в яму больше горстей, чем ты.
- Не во всём же мне быть первой. Тебя, друг мой, я буду хоронить без посторонней помощи, можешь не беспокоиться.
- Как пожелаешь.
- Итак, небо лишилось опоры, падает нам на головы, и остается только дождаться – об чью первую голову оно разобьется?
- Кровь  - не вода. Он – зверь, хоть иногда снисходит до скачка сквозь горящий обруч в руках укротительницы.
- Моя кровь – вода, ледяной коркой застывшая в венах. И, между прочим, у змей она тоже холодная.
- Но не у Змеев. Почему ты только и делаешь, что мечешься? Мне тебя жаль. Не повезет же твоему мужу – или с ним ты будешь поласковее?
- Что это - «оскорбление величества»? – тихо выдохнула она, слишком ошеломленная, чтобы повысить голос.
- Ты то хватаешь его за руку, чтобы вытянуть из пропасти, то, почти вытащив, сталкиваешь обратно. Ты так слаба, что не можешь сделать выбор? Почему бы не бросить его на милость его собственной судьбы и не прийти ко мне?
- Потому что тебя не надо спасать из пропасти, - пораженная его дерзостью, возразила она.
- Да. Но я мог бы спасти оттуда тебя.
- Вот как ты заговорил, злоязычный шут! Спорол с кафтана дурацкие бубенчики и снял со спины тряпичный горб… Герой-насмешник, мечтающий стащить у умирающего бога его утраченный домен…
- Даму-солнце всего лишь, - поправил он её.
- Однако вокруг – тьма.
- Так что мешает тебе рассеять её? – произнес он с злым напором. – Змей, который грозился поглотить дневное светило, издыхает – пора подниматься из его пещер наверх. 
Она посмотрела на него со снисходительной улыбкой:
- Во всём этом всё больше и больше безумия. Карточная колода смешалась, козыри утратили преимущество, презренная разменная масть обрела силу… Чудовища не поднимаются к свету рука об руку – из темноты. Они должны выбираться по одному. Чудовище не может быть спасителем – как тебе это растолковать?
- А я – чудовище? – он смотрел в пол.
Она пожала плечами:
- А я?
Он вскинулся:
- Отказ. На что ещё я мог надеяться? Отказ. А я жду чего-то большего… Наивный?
Он произнес последнее слово с ухмылкой веселого смирения, но Жюли знала, что чудовища не склонны к кротости, когда задето живое мясо под их толстой косматой шкурой. Она посмотрела ему в глаза – он не опустил их. Вызов на новое сражение в пыльных сумерках полусумасшествия. У Жюли были её неотправленное письмо и часы раздумий, проведенные в каменной кладовой Эрика, - что в совокупности  давало некоторую надежду на благополучный исход развязанной авантюры. Некоторую призрачную надежду. Жюли подняла взгляд на тусклую коридорную лампу, которая при острой необходимости могла бы заменить ей звезду удачи.
Ив проговорил, пятясь и постепенно исчезая в сумраке:
- Она хочет на некоторое время прекратить всякие сношения. Ей нужно подумать обо всём случившемся. Это разумно, и он одобрил её решение. А что касается тебя… Посмотри на меня, не на лампу – она всегда мигает, ты же знаешь! Почему ты никогда не смотришь на меня? Почему только в сторону? Смотри на меня! Вот так. Что касается тебя, игра сыграна. Он – больше не твоё чудовище. Теперь я вместо него. Пока я жив. И никому тебя не отдам.
- Конечно, как же может быть иначе, - миролюбиво ответила Жюли. -  But I tell you: don’t be so sure. 2
Никто так и не узнал, что они вернулись из подземелий. Катрин даже не подозревала, что за выходку позволил себе Эрик, а Жюли не слишком хотелось сразу выкладывать свой новый козырь против Призрака. Убийство и преступник пока всецело занимали умы, а на осуждение мелких шалостей не хватало внимания. 

*************************************************************
1. Это не я, клянусь жизнью (франц.)
2. Но я скажу тебе: не будь так уж уверен (англ.)

Глава тридцать четвертая. Ловушки Оперы

Секреты и недосказанности нагромождались одна на другую, липли друг к другу, скатывались в снежный лавинный ком. Следуя чужому заразительному примеру, Ив счел нужным утаить кое-что от своих доверительниц – и, как и все, попробовать сыграть не по правилам. Впрочем, вопрос о том, существовали ли когда-нибудь хотя бы наметки правил, никем не обсуждался, так что любой, нечистый совестью, мог творить непотребства, нисколько себя не стесняя. Ив же меньше всех остальных жаждал прослыть праведником, несмотря на то, что имел для подобных притязаний оснований больше, чем кто-либо. Однако он быстро постигал выгоды кружных путей и нападений исподтишка, а пристраститься к терпкому вкусу вероломства было нетрудно.
Ив вошел к Эрику без стука – он давно уже был в его доме на том положении, чтобы не видеть необходимости повещать хозяина подземелий о своём приходе какими бы  то ни было знаками.
Эрик сидел за столом в той комнате, что служила ему роскошным салоном, лицом к входу. Ив откинул занавес и широко улыбнулся Эрику.
- Сядь. Ну же, садись! – нетерпеливо прикрикнул тот. Ив послушно, ребячливо подвигаясь бочком, подсел к столу, положил большие грубые ладони на скатерть. – Догадываюсь – эти сучки прислали себя для переговоров. Кивни, если я прав. Та-ак… Передай им, пусть убираются вон из моего театра. Пусть убираются вон! От их дыхания в воздухе  распространяется яд. Никогда бы не подумал, что можно… Сотри ухмылку  с рожи, дуралей! – неожиданно закричал Эрик, вскакивая и отталкивая от себя кресло. – Что ты скалишься, образина?!
Ив неспешно, двумя пальцами, снял с широкого рукава своей серой рубашки приставшую ворсинку, разгладил ткань, дерзко пародируя привычки собеседника. Эрик, не заметив глумления, ходил из угла в угол, сжимая стиснутые кулаки. Ив кончиком обломанного ногтя дотошно счищал едва видное пятнышко со скатерти.
- И чем тебе помешал старичок Мюссе?
Эрик не прекратил хождения, лишь метнул в сторону Ива яростный взгляд через плечо.
- Ах, конечно, ты и сам хорошенько не знаешь. Кроме того, Призрак Оперы не обязан никому…
- Да,  не обязан! – Эрик подскочил к столу, перегнулся через него и наотмашь ударил Ива по лицу так, что тот опрокинулся навзничь вместе со стулом. Эрик обежал вокруг стола, наклонился, схватив Ива за густые волосы, и, приподняв его с пола,  с силой швырнул о стену.
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.
- Надеюсь, ты получил большущее удовольствие, мэтр, - сплевывая кровь из разбитого рта, сипло и безучастно сказал Ив.
Эрик нависал над ним, но Ив, слегка пожав плечами, отстранил его равнодушным жестом. Эрик выпрямился, поправил помявшиеся манжеты сюртука, отошел к столу, поставил своё кресло и сел. Ив покачал головой, усмехнувшись во всю ширину своего длинного бледного рта. Помедлив с минуту, он встал и уселся напротив Эрика. Откинув голову и   зажимая пальцами нос, из которого на грудь ему падали крупные темные капли крови, Ив сказал, гнусаво растягивая слова:
- На твоём месте – на месте Призрака Оперы – справедливости ради я удавил бы не Мюссе,  который, по чести сказать, тут и вовсе ни при чём ни сном ни духом, а девчонку, что всё это заварила в ведьмином котле.
Эрик ещё раз не спеша привел в порядок манжеты. На костяшках его пальцев постепенно бледнели отметины, следы нанесенного им удара.
- Которую именно – твою или мою? – вкрадчиво уточнил он.
Ив недоуменно скосил на него глаза, но с ответом не затягивал:
- Которую именно ты больше склонен считать своей - твою или мою?
Эрик резко поднялся. Ив утомленно поморщился:
- Сядь, Бога ради. Шутов не бьют за правду, сказанную в глаза. Одной затрещины за вечер  более чем достаточно, мэтр.
Эрик сел – глаза его блестели заинтересованностью, однако он произнес:
- В следующий раз, когда такие слова вылезут из твоей вонючей глотки, я…
Ив перебил его:
- Знаю-знаю. Великий и ужасный Призрак! Как же его не трепетать! Ему бы ещё умишко хотя бы цыплячий, и был бы он несравненным, непобедимым и девушки его бы любили без памяти. Но – чего нет, того нет. – Ив испустил шумный притворный вздох и осторожно убрал руку от лица – кровь как будто унялась. Он  прямо посмотрел в глаза Эрику, который улыбался многозначительно и лукаво. – Слушай меня, потому что благодаря твоей тупости  в Опере настали такие времена, когда незазорно и дурака взять в советники. И не вопи так, словно тебя кнутом охаживают по голой заднице. Так ты будешь слушать?
Эрик склонил голову к плечу.
- Так-то, мэтр. Натворил ты дел, навлек неприятностей и на папашу Варнье, и на наш дом, и на остальных тоже. Чем покойник перед тобой виноват был? Под горячую руку угодил, не иначе только этим. А метил ты в художника.
Эрик сладко потянулся и навалился на спинку кресла.
- Не хватало ещё, чтобы ты указывал, что мне делать.
Ив промолчал.
Эрик внезапно сменил вальяжный тон на требовательно-встревоженный:
- Я хочу Катрин. Хочу! Хочу её больше покоя, хочу её больше музыки. А её нет со мной! Тебе, дураку, не понять.
Ив промолчал.
- Проклятая это слабость – любовь, когда пьешь, пьешь и всё больше хочется пить… страшнее жажды. Наверно, страшнее всего... Нет, страшнее то, что я сижу здесь, совсем один, в темноте и не смею выйти. А она – там. И я слышу, как она дышит, голос её слышу. Слышу, когда хожу между стенами, за кирпичной кладкой чую, как пес, её запах, но жмусь в темноте, чтобы не увидела, чтобы не испугалась, не ушла. Если уйдет – не вернется. Не могу отпустить… И подойти – тоже не могу. Тебе не понять, а я хочу её больше всего, больше всего. Хочу, чтобы мне досталась – вся, навсегда. И хочу, чтобы сама… сама пришла… чтобы выбрала по доброй воле. Чтобы увидела в темноте и подошла. Только тебе не понять.
Ив скривил гримасу:
- Этак ты скоро из последнего ума  выживешь. Не связывайся, брось. Не для нас все эти  глупости, даже думать нечего. 
- Я хочу Катрин, - хрипло прошептал Эрик, и дальше губы его шевелились, но слова произносились беззвучно. – Зачем я ещё помню, какого цвета у неё глаза и какого вкуса губы? Хорошо было бы забыть…
Ив осклабился, в углах рта у него появились жесткие складки:
- Хорошо, сиди здесь тихо, не бунтуй. Я отправляюсь наверх. Вы все охолонуть должны, чересчур горячие у вас головы, нрав – кипяток. Оставайся у себя, мэтр, не то ещё хуже напортишь. Я всё сделаю для тебя.
Эрик обхватил голову руками, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону, но Ива слышал и отозвался невнятным «Да». Ив смерил его взглядом и незаметно для Эрика презрительно плюнул себе под ноги. Углы его рта дергались, словно он боролся с желанием обидно и оглушительно  расхохотаться:
- Мне, дураку, не понять – но помочь попытаюсь.
- Я напишу ей, - сказал Эрик. – Отнеси записку. Если она поймет, что за слова там написаны, то всё будет… Всё ещё будет. 
Он торопливо набросал на клочке бумаги послание по-английски и вручил его Иву. Руки Призрака тряслись, но он не обращал внимания на ту ухмылку, которой Ив отметил про себя эту деталь. Эрика не занимало ничто, кроме его собственной отчаянной надежды на то, что всё ещё каким-либо образом образуется. Ив ушел, гнусно хихикая, прикрывая рукой разбитый рот.
Эрик ни на мгновение не заподозрил, что Ив не отправился прямиком к Катрин, дабы как можно лучше выполнить его поручение. Он запасся терпением, надеясь на благополучный исход миссии, поэтому по возвращении Ив нашел Эрика значительно более спокойным – он успел взять себя в руки,  смирить гнев, осознать щекотливость своего положения. На этот раз Ив сел без приглашения, поставил локти на стол и упер в сплетенные вместе ладони подбородок. Эрик выжидал, когда его посланник начнет говорить.
- Ну и взбудоражил ты всех, мэтр, - почесывая кадык, заявил Ив. - Это было весьма, ммм,  театральное убийство.
- Убийство – всегда убийство, - огрызнулся Эрик. – За него не дождаться аплодисментов. Что Като? Не желает меня знать, осуждает?
- Ей неприятно, - уклончиво ответил Ив, не далее как четверть часа тому назад солгавший Катрин, будто уже передал её письменный ответ Призраку лично в руки. Записка была надежно припрятана в одном из тайников и попадать к адресату никоим образом не собиралась. – Она не понимает, что с тобой.
- Я объясню ей, но не сейчас. Сейчас… мне не следует её видеть, да?
- О да! – поддержал его решение Ив, дотрагиваясь до разбитого рта.
- Но потом – потом можно? – беспокойно переспросил Эрик.
- Потом – можно, - успокаивающе кивнул Ив, которого весьма начинала веселить нежданно утвердившаяся  в характере Призрака робость.
Эрик обхватил голову руками, сжал её и застонал. Ив смотрел на него стеклянными птичьими голубыми глазами и затаенно мстительно молчал.
- Почему нужно обязательно страдать? Почему нельзя получить всё без проволочек? Ненавижу! Я кажусь тебе жалким, слабым? Это лихорадка, но тебе не понять. Сходить с ума, зная, что в любой миг она может уйти, и я останусь совсем один. Или, - усмехнулся он вдруг, - почти один – с тобой. Шут всегда жмется к ногам хозяина. Так?
Ив зевнул, деликатно прикрыв рот рукой. Веки его вяло мигнули.
- На что мне она, эта любовь? Без неё легче. Тогда почему я не хочу её лишиться? Не могу выпустить. Всё равно что жаль отрубить гангренозную конечность. Больно и тяжело. Тяжело и больно. Милая моя, нежная моя, добрая, ласковая, строгая, неуступчивая, любимая! Она меня боится… Мы с ней разные, причем очень разные… Чтобы таким, как мы, быть вместе, надо делать уступки. А она их делает? Очевидно, что нет. Понимаешь, шут, если у Като не появились ко мне чувства за то время, что мы встречаемся, то они и не появятся. Я не хочу мучить её. Она, быть может, найдет человека, с которым ей будет хорошо. Я не себялюбец. Ради её счастья я готов уйти. Я не эгоист.
Ив расправил плечи, холодно прищурился, наблюдая отчаяние Эрика - однако стоило тому приподнять голову, обычное расплывчато-глуповатое выражение возвращалось в глаза Ива, облепляло лицо; Эрик ронял голову, и рыхлое равнодушие исчезало, черты хищно заострялись.
Наконец Ив решил, что негоже затягивать представление: он неслышно поднялся, приблизился и тронул Эрика за плечо – тот устремил на ложного вестника встревоженные зеленые глаза. Ив передернул ртом, вздохнул и покачал головой:
- Что ж! Не повезло, приятель. Она разозлилась и сказала, что твоя писанина – чушь, а сам ты болван. Что с неё возьмешь, с женщины.  Она отказалась от тебя. Совсем. Пойми это и прими.
- Что же, - осторожно перевел сдавленное дыхание Эрик – в горло словно набились целые пригоршни раскаленного солнцем песку. – Что же. Это была не последняя девчонка на свете. Удовольствуюсь другой. В темноте, где я обитаю, они все будут одинаковы.
Ив смотрел на него с таким видом, будто не верит ни одному слову.
- Собственно, далеко ходить не надо – меня преследует одна маленькая ясколечка, которую давно пора посадить в клетку. Кстати, - осклабился он, - я уже захлопывал за ней дверцу. Кто её выпустил?
- Я, - спокойно ответил Ив. – Разве ты не для этого дал мне ключ, великодушный мэтр? Птицы, запертые в клетке, теряют умение летать.
- Надеюсь, она выкупила свою свободу за достойную цену, уплатив сполна? Или ты, мой бедный шут, отдал ей спасение за бесценок?
- Катрин не одобрила бы твоей жестокости и не смеялась бы твоим шуткам.
- Уже неважно, что одобрила бы эта потаскушка – главное, что моим шуткам смеюсь я сам. Мне нет дела до этих куриц, пусть лучше убираются подобру-поздорову, пока…
- Не довольно ли угроз? – поморщился Ив.
Эрик поднял подбородок, блеснул зеленью глаз:
- Довольно. Да, довольно… Слова лишь сотрясают воздух. Я возьмусь за осуществление этой кампании прямо сейчас. Бедная ясколечка! Теперь я не позволю ей жульничать и передергивать карты. Правила в игре устанавливаю я. А они просты: поцеловав меня, она навсегда останется в моей власти. Потом она будет моей навеки. Какой женщине  не захочется  обнять жаркого и пылкого мужчину, такого, как я?
Ив хотел ответить: твоей Катрин не захочется, но тут же передумал возражать. Вместо этого он наклонился и обнял Эрика за плечи, поглаживая их, словно дружеским прикосновением хотел успокоить капризного ребенка.
- А тебе не приходило на ум, что это поделом? А заслужил ли ты…
- Как ты смеешь?!
- Значит, не приходило, - пожал плечами Ив.
- Да что ты смыслишь во всём этом? Я говорю с тобой только потому, что…
- Потому что больше не с кем. Ты не первый, кому приходилось довольствоваться…
- Черт возьми! Не учи меня! Ты, ты…
- Кроме меня, никого нет…
- Заткнись!
Ив уставился на него сверху вниз, не мигая, словно огромный, одетый растрепанными перьями стервятник. Эрик рванулся было ударить его, повалить на пол, истоптать, но не решился. Ему вдруг стало неуютно находиться вблизи этого долговязого тощего рыжего беса.  Как бы ему ни хотелось опустить кулак  в самую середину этого тяжело вытесанного вытянутого лошадиного лица, как он уже не однажды делал, странное смущение не позволяло его ярости вырваться.
- Ох, мэтр, - покачал головой Ив. – Ох, мэтр.
Эрик отвернулся. Ему не хотелось выслушивать соболезнования от шута, всегда глядящего ему в рот и ловившего каждое слово своего  наставника. 
- На сегодня довольно разговоров. Слова могут далеко завести. Я избавлюсь от этих потаскух завтра же. Им здесь не место. Это моя Опера. И хозяин здесь я! Все должны подчиняться!
- Им погибнуть?  - мягко подсказал Ив.
- Им погибнуть, - глухо согласился Эрик. – Иначе погибну я.
- Гони прочь мрачные мысли, мэтр. Сдается мне, ты бессмертен.
- Забвение – та же смерть, шут.
- О, кого-кого, а тебя не забудут. Ты столько напроказил…
- Я не об этом, дурак, - отмахнулся Эрик.
- Аааааа… - ледяная искра сверкнула в светлой радужке глаз Ива. Зеленовато-серебристая искра на замощенном льдом гиблом болоте. - Ты устал. Даже Призраку нужно немного отдыха. После сна многие вещи покажутся тебе другими. Отдохни – твой гроб заждался тебя.
- Мой гроб? – поднял Эрик брови. – Отлично сказано, шут. Не будем заставлять гроб ждать – ляжем.
Ив отвел обессилевшего от смены переживаний Эрика в соседнюю комнату, где располагалась спальня Призрака. Кроватью ему служил массивный гроб темного дерева, выложенный изнутри бордовым бархатом. Эрик скинул сюртук и ботинки, расстегнул узкий ворот рубашки и лег – он действительно чувствовал свинцовую усталость и ему хотелось на время отгородиться от всех неприятностей, которые окружали его давящим кольцом. Он закрыл глаза и мгновенно уснул.   
Ив поплевал на ладонь, пригладил рыжеватые  вихры на макушке, танцующим шагом приблизился и ловко уложил крышку. Щелкнули застежки, крепко соединяя верхнюю и нижнюю части гроба.  Из обитого изнутри мягкой тканью ящика немедленно донесся голос Эрика, но слова, просачиваясь через плотно пригнанные щели, слились в неразборчивое бормотание. Гроб качнулся от сильного толчка изнутри, чуть сдвинулся. Ив невозмутимо налег грудью на деревянный футляр и  поправил его на постаменте. Гроб качнулся снова, но уже едва заметно. Ив знал, что внутри было слишком тесно: ни повернуться с бока на бок, ни поднять руки, чтобы упереться в крышку и толкнуть, поэтому допустимое освобождение пленника его не тревожило. Каковы бы ни были силы Эрика, возможности его, пока он находился запертым в собственном  гробу, не позволяли ему выбраться. Гроб не был шкатулкой фокусника с двойным дном и тайными дверцами, и трюк с избавлением из  темницы у  сумеречного иллюзиониста Оперы мог не получиться. Гроб трясся, будто его лихорадило в ознобе. Ив, благодушно ухмыляясь, узловатым указательным пальцем  вычерчивал на полированной крышке круги и спирали. 
- Arrière pensée1… Тебя погубила одна маленькая глупая  задняя мыслишка, дорогой мэтр и наставник. Ну и зачем нужно было произносить её вслух? Иногда ты слишком заигрываешься в свои эгоистические игры. Что касается неё, игра сыграна. Ты – больше не её чудовище. Теперь я вместо тебя. Пока я жив. И никому её не отдам. А тебе – в особенности, мэтр. Отдохни, подумай, подмети в голове, пересчитай прегрешения – я сам был свидетелем того, как замечательно действуют на вспыльчивые личности тишина, темнота и временная изоляция. Тебе это тоже должно помочь. Я хочу тебе только добра, поверь. Спеть колыбельную перед сном? Ты сам учил меня ей… Toutes ces cloches de malheur, toutes ces cloches de bonheur,  toutes ces cloches qui n'ont jamais encore sonné pour toi2…
Ив с неожиданным бешенством стал бить по крышке кулаком. Голос его сорвался, и он с нажимом выталкивал слова из горла:
- Всё это ложь. Ты веришь лжи! Вернее, называешь её правдой из одного только упрямства. Тебе не стыдно скулить, и жалеть себя, и умолять, чтобы тебе дали то, чего попросту не существует на свете? «Любовь, любовь»! Не будь глупцом, ты, старый змей. Ни-че-го э-то-го нет! Тебе страшно оставаться одному? Печально. Не грусти, всё будет хорошо – но не сразу. А может, вообще не будет, но какая к дьяволу разница? Какая к дьяволу пропащему разница, если ничего этого нет?! Очень жаль, что я ей не нужен. Я ей противен – ну так что же,  ей придется привыкнуть терпеть. Она бы хоть раз меня нежно погладила, провела рукой по щеке, обняла! Хотя я не требую – кто я такой, чтобы требовать? А сама она не захочет. Но её свобода – мнимая. Обижать её не буду – у меня же к ней нежные и теплые чувства. Если бы у меня была такая – ласковая, нежная, которая любит, обнимет, ах… Но всё это бредни сумасшедшего, вы не находите, мой мэтр? Долой мечтания! Отныне мой девиз: помоги себе сам. Я поддавался ей, но она не захотела меня подобрать. Трудно, что ли, ей было заметить меня, открыться навстречу, обнять и не отпускать никогда, никогда? Я ведь, мэтр, плакал, когда она дала мне понять, что я ей противен. А вот ты – совсем другое дело. Но эту дурь я из неё повытрясу, можешь не волноваться.  Я ведь твой ученик…

*************************************************************
1. Задняя мысль (франц.)
2. Все эти колокола – для зла, все эти колокола – для счастья, все эти колокола, что никогда ещё не звонили для тебя (франц.)

Глава тридцать шестая. Заговоры Оперы

Ив бесшумно приотворил дверь в квартиру и сунул в щель свою растрепанную голову. Жюли кивком пригласила его войти. Она сидела у стола и вязала тот самый шарф, который Катрин ихотела подарить Эрику. Вид у нее при этом был такой важный, будто она занята по меньшей мере плетением нитей судьбы. Ив сел напротив, завороженно глядя, как двигаются, захватывая петли, блестящие стальные спицы.
- Он называл себя Ангелом-в-Аду, - негромко проговорила Жюли. - Тебе не кажется, что раньше он преувеличивал свои несчастия?
- Кажется, - вздохнул Ив.
Жюли продернула нитку сквозь вязание:
- Вот теперь-то и начнется настоящий, порядочный, добротно обустроенный Ад… Наш собственный.
- Мой уже гостеприимно распахнул врата.
- Да? - равнодушно переспросила она.
Он ответил ей долгим взглядом.
- Ну-ну, не сердись. Это всё равно не поможет нам, сидящим в яме на дне мира. Там неуютно, темно и неприглядно, зато тепло и безопасно. И я не устану это повторять, хотя вы все хнычете и проситесь наверх, к солнцу, - она оставила рукоделие, протянула руку и приставила конец указательного пальца ко лбу Ива. – А кто поручится, что солнце как таковое вообще существует? Что вы сумеете вынести его блистание и жар? – Палец вдавился в кожу. – На что вам дневное светило? Оно вас разочарует. Оно вас сожжет. А пока остается мечтой, оно вас греет. – Жюли резко отвернулась. - Лучше обживайте свои адские кущи, вам они сданы  в аренду на срок не меньше зияющей вечности, - обронила она на ходу, удаляясь.
Ив затрясся от беззвучного смеха.
- Я не сказал, что выпущу змея. Мне никто не смеет указывать.
- То же самое говорил, как мне помнится, ныне запертый мэтр. Слова – это ветер дыхания.
- Я отдам его, если ты…   
- Мне он не нужен, - мягко прервала его Жюли.
- Ты лжешь.
- Я покидаю Оперу. Её Призрак в качестве прощального сувенира меня не интересует – слишком громоздкая и капризная для перевозки вещь.
- И ты оставишь его навсегда?
- В шкатулке фокусника? О да, там ему самое место. Быть может, через сотню лет его найдет какая-нибудь хорошенькая идиотка (но, надеюсь, не такая хорошенькая, как я) и возьмет на поруки. К тому времени он образумится, станет тише воды ниже травы и абсолютно ручным. Конечно, зубов и волос у него, вероятно, к тому времени не останется, но… нашего мэтра ничем не испортишь.
- А Катрин?
- Что Катрин? - пожала она плечами.
- Она отдает мне его на сохранение, или всё же предпочитает забрать своего ночного бродягу из гроба?
- Она с удовольствием забрала бы его. Но цена её ни в коем случае не устраивает.
- А тебя?
- О, дело ведь не во мне. Като, хвала благоразумию, и не думает меня считать за разменную монету.
- Одно твоё слово – и он свободен.
- Может быть, обойдемся без слов? - Жюли перегнулась через стол и поцеловала Ива в щеку. 
- Зачем ты так? – смутился он.
Вслед за поцелуем внезапно последовала затрещина:
- Не корчи из себя святую простоту! Ты, наследник мэтра Призрака! Ты, пёс, набросившийся на хозяина! Ты, шут, занявший трон своего короля! Да, я знаю, что всей власти на свете недостаточно для того, чтобы мужчина почувствовал себя господином – пока у нет власти над женщиной. Тебя ещё не короновали, так? Но я не архиепископ и не папа, чтобы венчать тебя золотым обручем и мазать елеем. Пора бы принять решение, милый узурпатор. Твой мэтр, он… он должен вернуться.
Ив покачал головой и осклабился:
- Нет. Сначала коронация, затем – в честь радостного события восшествия на престол узурпатора – откроются тюрьмы и темницы. Порядок событий весьма прост.
- Он приказывает!  – воскликнула Жюли.
- Он может себе это позволить - у него королевство, - возразил Ив с ухмылкой.
- И бездна упрямства.
- Я не выпущу тебя из моих владений.
- Неужели?
- Я спрячу тебя в шкатулку с двойным дном. Никто не найдет.
- Начнем с того, что никто и не будет искать, - странным голосом поправила его Жюли. – А если никто не будет искать, то…
Ив ждал. Жюли швырнув в оппонента вязание. Ив поймал его на лету  и аккуратно положил на стол, пробормотав:
- Мне она шарф не свяжет никогда.
- Пойдем,  мне нужен глоток кофе, приготовленного твой почтенной матерью. Мы можем завывать, словно ветер на чердаке, до скончанья веков, но какое-то решение принимать рано или поздно придется. И коль скоро это решение всецело зависит от меня… Но сначала я выпью кофе.
Мадам Моник, как всегда любезная, приготовила кофе для двоих и пригласила Жюли посидеть в маленькой квартирке консьержки. Девушка, под предлогом того, что негоже оставлять служебный вход Оперы без присмотра, предложила оставить на дежурстве Ива. Тот, хотя и подозревал направленный против него заговор, не мог отказаться и ушел, напоследок выразительным взглядом  дав понять, что видит все махинации Жюли насквозь. 
Не теряя времени даром, девушка прямо заявила мадам Моник, что поведение Эрика в последнее время просто ужасно.
- Все эти угрозы, убийства - это просто непристойно, неужели он не понимает? Респектабельные Призраки Оперы так не поступают. В конце концов, в театре нужно вести себя интеллигентно, а не как в трущобах... - щебетала она тошнотворно-наивным тоном полнейшую чушь, так как считала необходимым изображать перед мадам "святую невинность". Поток этой пошлой болтовни прекратился лишь тогда, когда мадам Моник задала гостье риторический, но весьма  интригующий вопрос:
- Как, по-вашему, Эрик очутился здесь?
- Сгораю от желания узнать, - позволила себе скрыто съязвить Жюли, в памяти которой была надежно сохранена неистовая исповедь Эрика, прозвучавшая в первый день их знакомства.
- Он выступал в цирке. Показывал фокусы. Иногда показывал своё лицо. Нечасто.
- Его трюки пользовались успехом? - осторожно спросила Жюли, по отрывистости реплик догадавшаяся, что мадам тоже некогда была удостоена чести стать исповедником Призрака.
- О да. Но он не показывал себя  в полную силу – боялся, что тогда его не выпустят из балагана.
-  Его запирали в клетку, - задумчиво произнесла Жюли, вспоминая откровения Эрика.
Мадам Моник кивнула.
- Когда он был совсем мал, его выставляли напоказ без маски. Но однажды какой-то беременной даме стало дурно, общественность наконец-то обратила на уродца внимание, и Эрика пришлось отдать в приют для инвалидов.
- Наверняка приют был монастырский, и режим там был похуже тюремного. Он терпел, потом сбежал. Возможно, убив несколько человек, после чего его предали анафеме и тем самым обрекли на жизнь в подземелье. Его сущность изменилась под влиянием наложенного на него за преступления  проклятия, - подхватила Жюли.
- Вы верите в проклятья?
- Разумеется. Его пример у меня (простите, у нас всех) мелькает перед глазами. Причем гораздо чаще, чем хотелось бы.
Мадам Моник задумчиво размешала осевший на дно чашки сахар.
- Эрик не проклят.
- Простите? – Жюли картинно подняла брови. – Уж не утверждаете ли вы, что бегать по оперному театру в маске и бояться своего отражения в зеркале является устоявшейся нормой?
- Я только хотела сказать, - мадам чуть повысила голос, - это не личное проклятие. Он в нём не виноват.
- Но он заслужил его?
- Он его выбрал. Мадемуазель, это давняя и тёмная история… - она замялась. – Хотя именно вы-то, пожалуй, её и поймете.
Жюли действительно поняла. Она задрожала в охотничьем азарте, видя перед собой разгадки многих тайн, и входновенно заговорила:
- Быть Призраком – нечто вроде «темного дара». Как способности к колдовству. Есть поверье, что колдун или ведьма не могут умереть, никому не передав своей силы и своей судьбы. Обычно достаточно просто взять умирающего ведуна за руку. – Мадам Моник только разинула рот и кивнула. – Вот уж не подозревала, что Эрик…
- Он видел предыдущего Призрака в цыганском таборе, восхищался его трюками. У всех у них, - мадам душераздирающе вздохнула, - непревзойденные способности к фокусам, обманам, они обожают розыгрыши, просто не могут не дурачить людей.
- И не могут не пугать.
Мамам, разволновавшись, всхлипнула:
- Ох, да. Понимаете, быть Призраком – это очень… привлекательно, особенно для сироты.
- Это дает ощущение власти. Он действительно родился уродом, у него были нарывы на лице, воспаленные язвы. Мать на дух его не выносила, и отец решил, что продать младенца цыганам – самое лучшее рушение. Когда он подрос, его держали в клетке, и люди приходили смотреть на его… на его кожу. Со временем он весь покрылся гнойниками, и, должно быть, зрелище было вправду отвратительным. А потом на какой-то ярмарке он встретил Призрака – фокусника, носящего маску. - Жюли повторяла рассказ Эрика. - Призрак поразил его воображение, и Эрик захотел стать таким же могущественным и таинственным. И, разумеется, добрый дяденька Призрак любезно согласился помочь пареньку…безвозмездно, то есть даром. Просто так отдать ему великий дар волшебства. Нужно было только протянуть руку. Потом Призрак показал Эрику зеркало. И заставил смотреть.
- Меня всегда интересовало – а что, собственно, Эрик видит в зеркале? - спросила мадам Моник.
- Своё лицо. Искаженное кривым зеркалом. Намного более ужасное, чем на самом деле.
Мадам Моник взглянула на Жюли:
- Вы ведь видели его лицо, мадемуазель?
Жюли молча прикрыла глаза веками в знак согласия:
- Он ничуть не уродлив. Я даже уверена – Призрак вообще не может быть безобразен. Только сам Призрак об этом не знает.
- Да. Им положено считать себя чудовищами, вот они и думают, будто омерзительнее их на всем свете нет. Вот вы неправильно гооврили, мадемуазель, - Эрик не страдал от нарывов. Его и правда продали цыганам, но не по причине уродства - его родителям просто был не нужен ребенок. Его язвы были лишь искусной подделкой, гримом; Эрику приходилось постоянно носить его, чтобы никто не разоблачил в его хозевах-цыганах шарлатанов. А вот встреча с Призраком действительно была. После чего наш Эрик стал... - мадам горько вздохнула.
Жюли подскочила от негодования:
- О, велеречивый змей! О лгун из лгунов! Фантазии о несчастном детстве! Милосердия! Сострадания! Великий Боже! А я-то ломаю голову, как вызволить его из ловушки Ива! Да-да, не смотрите на меня так изумленно, мадам, - ваш паршивец заточил нашего паршивца в гроб и теперь выторговывает его в обмен на мою благослонность. Что ж, достойная смена Призраку...
- Ив хочет быть Призраком Оперы?! - вскрикнула мадам Моник с такой яростью, что Жюли осеклась. - Мой сын…   
Ив просунул в комнату свою голову и весело гаркнул во все горло:
- Звали, матушка?
Обе женщины обернулись на его голос. Мадам закричала:
- Подслушивал!
Ив пинком  распахнул дверь и вошел, развязно засунув руки в карманы. Его рот немного поддергивался, словно он сдерживал внутри великий гнев. Лицо его матери имело точь-в-точь такое же выражение, и Жюли подивилась фамильному сходству, которое раньше никак не проявлялось. 
Ив, полностью игнорируя присутствие матери, обратился прямо к девушке:
- Зачем ты сказала ей?
- О твоих шалостях? Чтоб она призвала тебя к порядку.
- Для змея лучше побыть пока взаперти.
- Неужели?
Ив схватил ее за плечи и встряхнул:
- Он опасен.
- Он сломлен, - по привычке упрямиться возразила Жюли, отворачивая, однако, лицо и пряча глаза.
- Он… угрожает тебе.
- Хм, - попыталась она высвободиться.
Ив встряхнул ее с большей силой:
- Не веришь?
- Не боюсь, - огрызнулась она.
Он в бешенстве заорал:
- А меня? Меня ты боишься?!
Потом умолк на мгновение, поник и продоложал уже тихим, умоляющим голосом:
- Мы блуждаем по кругу. Что-то уходит… я не могу это удержать…
Даже у насмешливой Жюли сжалось сердце.
- Бедное заблудившееся дитя, ищущее у меня защиты...
- Я устал, я правда очень устал. Помоги же мне, пожалуйста. Помоги мне, а я помогу тебе. Давай спасем друг друга... - кротко проговорил он, униженно цепляясь за ее плечи, словно ему грозила опасность потонуть в глубоких водах.
- Господи, да тебе не хватает только обезьянки по кличке Сатана и маски, чтобы быть похожим на кукловода, который вдруг понял, что сам он был только пляшущей на длинных бечевках марионеткой...
- Я хочу видеть свет, а ты знаешь дорогу к нему, только думаешь, что не сумеешь дойти туда, наверх. Я понесу тебя, моих сил хватит на двоих, - он сутулился все больше, его длинные скрюченные пальцы все более цепко смыкались на предплечьях девушки.
- Куда заводят игры... Но мы доиграем - а что нам еще остается, что остается?
- Только помоги мне... Неужели у тебя нет хоть капли милосердия ко мне? Как я устал... как устал... - безумный шепот уже затихал, когда неожиданно вмешалась мадам Моник, оттолкнув Ива и Жюли друг от друга.
- Я тоже устала. От ваших недомолвок и секретов! Мой сын вытворяет черт знает что, совершенно не считается со мной и даже позволяет себе устраивать сцены в моем присутствии. Ив, что ты скажешь мне на это?
Он молчал, потирая лицо, будто хотел отогнать непреодолимую дремоту. Мадам Моник наступала на него с упреками, крича, что не потерпит от него неуважения, что он должен ей рассказать обо всем, что скрывал, что он должен одуматься, пока не стало слишком поздно. Жюли, пятясь, отходила к двери, которая вдруг распахнулась у нее за спиной.
Словно бесенок из шкатулки с фокусом появилась Катрин и, не дав никому опомниться, дала Иву крепкую затрещину.
- Мадемуазель? – удивленно переспросила мадам Моник, которой помешали выбранить как следует сына.
- Пора стать сильными. По-настоящему сильными, - отчеканила Катрин.
- Но… - промямлила ошеломленная мадам.
Катрин ухватила Ива за шкирку:
-  Мадам, я извиняюсь, но у меня есть что сказать вашему сыночку. Мы поговорим снаружи.
- Я с вами! – воскликнула Жюли, бросившись догонять подругу, которая уже переступила порог квартиры, таща за собой сопротивлявшегося Ива.
Катрин, очутившись в коридоре, толкнула Ива на стену. Тот ударился плечом и рассмеялся:
- Ты совсем как наш мэтр… Те же ухватки, те же повадки…
- Твои шуточки надоели мне, шут, - холодно, размеренно произнесла Катрин. – Выпусти Эрика, иначе тебе будет плохо.
- Верю, охотно верю.  Но мне уже плохо, и думаю, что хуже быть не может. Чем больше времени Эрик проведет в одиночестве, тем полезнее для его душевного равновесия.
Катрин подняла руку, и Иву досталась очередная оплеуха.
- Делай как я говорю. Выпусти его.
- Зачем? – прищурился он.
Катрин коротко вздохнула и ударила снова.
- Ему спокойнее в гробу… Эээ… довольно ударов, мадемуазель!
- Ну, ещё немножко.
- Хм, да выпусти я его из гроба, возлюбленная быстро вгонит  обратно… Не вы ли вчера уверяли меня, будто судьба змея вам безразлична?
Катрин повернулась к подруге, и обменялись понимающими кивками: план "молниеносная-ошеломляющая-нелогичная атака" в теории был неплох, но на практике не удался. Ив оказался не таким уж простаком, чтобы его можно было сбить с толку. 
- У меня нехорошие предчувствия, понимаешь ли, - процедила Катрин сквозь зубы, дабы отступить с поля боя с честью.
- Да неужели? - иронически поднял брови Ив. - И поэтому нужно хлестать меня по щекам почем зря? И что же это за предчувствие, поделитесь с нами, мадемуазель.
- Отпусти его немедленно, ему плохо...
- Да что вы говорите? - благодушно усмехнулся Ив и вдруг заорал: - Мне тоже плохо, но до меня нет никому дела! Всех заботит только старый полоумный змей, которому ничего, кроме его собственного отражения да вечного скулежа на судьбу, не нужно. Почему есть милосердие для него и нет милосердия для меня? Почему, ясколка, ты думаешь, что я хуже его?
- Ты не хуже, - сглотнула комок в горле Жюли. - Ты другой.
- Тогда что же мешает тебе выбрать меня?
- Я не собираюсь выбирать вообще.
- Слышали? – обратился Ив к Катрин. – Не собирается выбирать! Так я ставлю тебя перед выбором: либо ты…
- Эрик не стоит жертв. Душа у него – рваная тряпица, которой выметали пыль из всех дальних углов мироздания. Я не коллекционирую треснувший фарфор и безделушки ностальгического прошлого ради. Если он не способен внятно объявить свою волю, выбор за него придется сделать кому-нибудь другому. Возможно, это будешь ты... И к тому же, - Жюли лукаво улыбнулась, - он, должно быть, бездарный фокусник, если не может выбраться из волшебного ящика.
- Браво! – кивнул Ив. – Все женщины – сучки и лгуньи.
- Бессильный выпад, мальчик.
- Я всех их ненавижу!
- Мы в этом не сомневаемся, - мягко проговорила Катрин. – К сожалению, ничем не можем помочь, приходите в другой раз. Всегда готовы к услугам, навеки ваши, и прочее, и прочее, и прочее…
Ив, однако, не уходил и стоял, вызывающе скрестив руки на груди.
- Женщины – лгуньи! Вы просто пытаетесь сбить цену. Но я намерен торговаться отчаянно. 
Катрин пожала плечами.
- Ты! – Ив посмотрел на Жюли в упор. – Я бы вырвал сердце из груди и бросил к твоим ногам…
- Почему в сослагательном наклонении? – поморщившись, прервала его Катрин.
- Потому что…
- Потому что теперь он с удовольствием вырвет мое, - хладнокровно пояснила Жюли. – У незрелых натур, склонных к истерии, неистовое физическое влечение зачастую перерождается в неистовую же антипатию. В случае с наследниками Призрака Оперы – заболевание осложняется склонностью к кровавым выходкам (дешевым, позвольте прокомментировать) и преувеличенной аффектации.
Ив молча выслушал пространный ответ Жюли.
- Ты и правда ничего не понимаешь, да? Он предупреждал меня, что ты холодная стерва. Но я не поверил.
- Извините, молодой человек, что за выражения вы себе позволяете? – пожурила его Катрин.   
Лицо Ива застыло. Он заговорил, как учитель в школе:
- Все это слишком далеко зашло. Бедное, заблудшее дитя, неужто ты считаешь, что ты умнее меня?.. Я тебя предупреждаю. Ты доведешь меня до безумия. Ясно? Змей нам не нужен. Он лишний. Поняла? Мы хотим позабавиться здесь в Опере. Поняла? Мы хотим здесь в Опере позабавиться. Так что не упрямься, бедное, заблудшее дитя, а не то... не то, мы его прикончим. Ясно? Мы, все, кто были до него и будут после него и кого он позорит своей слабостью. Прикончим его. Будет новый король. Он солнца бояться не будет. Ясно? А теперь иди и подумай. Подумай, с кем тебе лучше быть, когда сменится власть.

Глава тридцать восьмая.  Выбор Оперы

- Боже, - потрясенно выдохнула Катрин, когда увидела спальню Эрика: обтянутые траурными драпировками стены, гроб на постаменте. Всепоглощающий черный цвет словно обрушил на неё мрачность бездны повседневной жизни Призрака. Жюли с любопытством оглядела обстановку, но ее пронять антуражем было не так легко.
- Он там? - робко спросила Катрин, указывая на большой ящик.
Вместо ответа Ив подошел к гробу и стукнул по крышке кулаком:
- Как поживаете, мэтр?
Из ящика не донеслось ни звука. Ив ухмыльнулся:
- Ну-ну, мэтр, не вставайте в позу. К вам посетительницы.
Едва он договорил, гроб заходил ходуном, и послышался неразборчивый голос. Катрин вздрогнула и бросилась к гробу.
- Я здесь! Я помогу тебе, Эрик! Ты слышишь меня?
Она безуспешно пыталась отстегнуть металлические  застежки, но ее дрожавшие пальцы только беспомощно шарили по поверхности ящика. Ив и Жюли обменялись взглядами поверх ее головы: в глазах Ива читался саркастический вопрос, в глазах Жюли - подтверждение того, что она его отлично поняла:
- «Зверь залег у дверей, он свободен и дик. Но что видел его, ты не говори: его имя - твоя темная часть...»
Ив подошел к ней, обнял сзади, положил подбородок на плечо:
- Довольно отговорок, ясколка. Делай свой выбор.
- «Зверь залег у дверей, он свободен и дик, и стараемся мы его внутрь не впустить - страшно глянуть, что скрывает фасад…» - продолжала шептать она.
- Ты испытываешь мое терпение, - чуть устало произнес Ив, осторожно потершись щекой о ее щеку.
Катрин подняла голову - она не знала, на что решиться и чего просить.
- «Есть ведь по два лица у любого из нас. Где добро и где зло без обычных прикрас? Но зверь видит, что мы прячем внутри...»
Катрин прошептала:
- Я не думала, что будет так больно...
- Посмотри, она страдает, - вкрадчиво произнес Ив.
Жюли кивнула.
- Помоги же ей. Делай выбор...
Катрин попыталась взять себя в руки. Она выпрямила спину, горделиво вскинула голову и нашла в себе силы отойти от гроба. Повернувшись к подруге, она сказала:
- Никто не посмеет на тебя... давить. В том, чтобы делать выбор, нет никакой необходимости.
Ив уселся на гроб и скрестил руки на груди. Он сказал лишь:
- Секрет замков знаю я один.
Катрин глянула на него с ненавистью, но заговорить не решилась. Жюли хотела было что-то сказать, но, поскольку все хранили молчание, не дерзнула нарушить тишину.
- Призрак – убийца. И вы это знаете. Или, по крайней мере, знает одна из вас, чего уже вполне достаточно. Мюссе – не единственный мертвец на его счету. Прежде чем уйти спать под землю, он постарался оставить память о себе наверху. И его запомнили. Видели б вы, мадемуазель, что тут творилось раньше, пока ему не надоело развлекаться чужой смертью. Тех, кто проявлял любопытство в отношении его змеиной личности, он уничтожал. И сломанные шеи, уж поверьте, сударыни, были не самым худшим. Как-то он решил, что хочет исчезнуть из жизни. Красиво. – Ива передернуло. – И он поджег театр.
Девушки вздрогнули одновременно – они читали о пожаре в Опере в архивных документах и знали, что это было за ужасающее несчастье: две трети театра выгорело дотла.
- Тогда мы еще не знали, что он…  бессмертен. В отличие от остальных представителей рода человеческого, - он сжал пальцы в кулак. – Кроме того, наш мэтр струсил в самый последний момент и удрал с собственного погребального костра. Укрылся в подвалах. Шкуру ему, правда, немного подпалило, но красота маэстро от этого мало пострадала.
- Откуда ты все это знаешь? – осмелилась спросить Катрин после долгого молчания.
- Я был с ним, - просто ответил Ив.
- Пока Опера горела? – голос Катрин становился все тише.
- Я был у  него вместо ручной обезьянки… обезьянки, играющей на цимбалах, - едва слышно добавил он. – Он таскал меня повсюду. Наверное, смешное было зрелище – я в шесть лет. Еще нелепее, чем сейчас. Я убежал за мэтром в подвалы, иначе погиб бы. В дыму и огне я бежал за тенью его плаща, но он ни разу не обернулся на мой плач. Он никогда не оборачивается ни на чей плач… так поступает и моя ясколечка.
Катрин подавленно молчала.
Ив продолжал:
- Он ненавидит всех, кто талантливее, красивее и счастливее его. Одного певца он возненавидел до такой степени, что налил в его флакон для полоскания горла кислоты. Другого запугал так, что тот сошел с ума и все твердил, будто с ним разговаривает дьявол, чей голос идет из большого зеркала в его гримерной. Безумец утверждал, что из этого зеркала можно попасть в Ад, и рассказывал, что дьявол водил его Дорогой Скорби туда, во тьму, - Ив посмотрел на Катрин. Та была бледна и дрожала. – Так стоит ли освобождать его?
- Я не верю, - прошептала Катрин. Ив недоверчиво усмехнулся, но Катрин упрямо повторила:
- Не верю. Он не может быть таким скверным. Ты просто злобный дурак. Ты неистово завидуешь ему, вот в чем дело. Ты сам хочешь быть хозяином Оперы.
- Я хотел быть им. Но что толку владеть Оперой, если не обладаешь… Мадемуазель, ваша подруга мне кое-что обещала.
- Она берет свои слова обратно, - жестко произнесла Катрин.
Ив с нежностью погладил крышку гроба и произнес, гнусаво растягивая слова:
- Вы понимаете, что я могу не выпустить вас?
Это все очень хорошо понимали. На мгновение в уме Катрин мелькнуло подозрение, что пленение Эрика было совершено Ивом с единственной коварной целью – привести их в подвалы, выход откуда знали лишь он сам и Призрак. Ловушка в ловушке, капкан в капкане… Однако Катрин не собиралась сдаваться – с дураком, даже хитрым, как бес, можно справиться. Катрин знала, что есть нечто, что Иву не побороть, какие бы уловки он ни приготовил. Этот щит и меч стоял рядом с ней, наклеив на лицо искусственно-невозмутимую скучную усмешку.
- Сделай что-нибудь, персик, - скомандовала Катрин.
- Разве я мало натворила? – весело и зло хохотнула Жюли, не перестававшая дрожать едва заметной дрожью. – Пока игра касалась нас двоих, Ив, я не имела ничего против щепотки страха и капли опасности. Но теперь ты угрожаешь не только мне. И мне придется быть жестокой. Сколько бы ты ни ухмылялся и не поднимал вызывающе брови, тебе… nie pokonasz milosci.
Ив желчно ухмыльнулся и уперся взглядом в лицо Жюли. Некоторое время ничего не происходило, потом Ив внезапно побледнел, соскочил с гроба и подбежал к Жюли. Он взял ее за руку, но девушка сердито вырвала у него из пальцев свою ладонь. Ив в бешенстве заскрипел зубами, вцепился себе в волосы, выдрал с виска клок рыжеватых волос. Катрин попятилась. Жюли осталась стоять на месте, словно ледяное изваяние. Ив швырнул ей под ноги вырванные волосы, повернулся к гробу и парой ловких движений снял все засовы, кроме одного.
- А всего только и надо было, что молча поплакать, - удовлетворенно пробормотала себе под нос Жюли, на всякий случай не спеша вытирать мокрые щеки.
- Ни слова больше, или я верну их в прежнее положение, - предупредил Ив, держа руку на последнем запоре. – Игра еще не сыграна – змей не выпущен. Я хочу предоставить эту честь мадемуазель, - он напыщенно поклонился Катрин. – Смотрите, я без ключа открываю все замки этой шкатулки, ведь я тоже в некотором роде мастер фокусов и могу открыть и закрыть все, что захочу. Смотрите, мадемуазель, какая красивая зверюшка в этой шкатулке. Не правда ли, она искусно сделана и кажется совсем живой и такой безобидной? Но внешность обманчива! – он продолжал говорить бесстрастным голосом. – Если выпустить эту подземную тварь…
Катрин торопливо приблизилась к гробу и отперла замок. Ив отступил к Жюли. 
Пленник медленно выбрался из гроба. Катрин вместо того, чтобы броситься ему на шею, попятилась. Эрик заподозрил недоброе и покосился на Жюли, которая на этот раз была ни при чем и поэтому встретила его взгляд без смущения. Призрак шагнул к Катрин, но та отшатнулась.
- Что случилось? – хрипло спросил Эрик.
- Они покидают тебя, - ответил Ив. - Они уходят, змей.
Эрик не удостоил его слова вниманием – он просто не поверил им.
- Что ты  сделал, шут? Как тебе удалось?
Ив покачал головой:
- Это удалось тебе. Всего лишь немного правды для благодарных слушателей.
Эрик сглотнул:
- Я понял. Надежды нет?
- Надежда есть всегда, мэтр. А вот их, - Ив я ядовитой нежностью взглянул на Катрин и Жюли, - их у тебя уже не будет. Змей не устерег свои сокровища.
Эрик промолчал. Сев, сгорбившись, на край постамента, он принялся отрешенно и сосредоточено поправлять помятые манжеты рубашки, полностью отдавшись этому занятию.
- Итак, кто подберет эту падаль? – так, словно Эрика там не было, спросил Ив. – Кто из вас, мадемуазель? Но для начала, дабы уравнять шансы сторон, позвольте ознакомить вас с одним документом. – Он достал из кармана мятую бумажонку и принялся зачитывать. - «Я больше не могу без неё! Нет, не говори ей этого – пожалуйста! Нет, прошу, скажи ей! Только я не могу без неё. Я измучился… Дома… один…»
- Довольно! – сдавленным голосом выкрикнула Катрин. – Откуда у тебя это письмо?
- Украл и снял копию еще до того, как оно попало к вам. Мэтр, вам интересно, что дальше?
Эрик не спускал глаз к Катрин, которую трясло от бешенства.
- Ну, я расскажу своими словами, с вашего позволения. Это пишет некий А.Г. (видите, не только вы, маэстро, умеете интригующе подписывать свои послания) и зовет мадемуазель Катрин вернуться к нему. Насколько я мог понять из подслушанного мною разговора, мадемуазель готова ехать хоть сию минуту. И если бы не угрызения совести, что вы ее стараниями подведены под монастырь, ее уже не было бы среди нас.
- Это правда? – обратился к Катрин Эрик.
- Боже, какая дешевая мелодрама! Да, да, да! Я хочу уехать – но я еще не уехала…
- Что же теперь делать? – беспомощно развел руками Эрик. – Что нам делать?
Трое оппонентов поглядели на него: Ив – с брезгливой жалостью, Катрин – с печалью, Жюли – с пониманием. Эрик же смотрел сквозь них – в темноту  за их спинами, стоявшую настороже, дабы при первой возможности уловить его одинокую душу.
- Могу, пожалуй, дать вам совет: поговорите друг с другом, примите последнюю исповедь. Никто, кроме вас самих, ничего не решит.
- Как ни странно, но ясколечка права, - Ив слегка подтолкнул Катрин к Эрику. – Жестоко рубить хвост собаке в четыре приема.
- Рубить собаке хвост вообще жестоко, - вполголоса вставил замечание Призрак.
- Нет никакой темной стороны, мадемуазель. И светлой нет. Так что не бойтесь выбирать – вы не предаете добро. Вы просто играете сгнившей душой нашего старого, чванного, самовлюбленного, выжившего из ума, сгорающего от собственного яда змея.
- Кто же ты? – спросила Катрин, подойдя к Эрику вплотную. – Какой ты на самом деле? Что у тебя на уме? Чего ты желаешь? Почему злишься? К чему идешь?
- Я – Красная  Смерть, весельчак Король Чума. Мне безразлично, кого я гублю. Я всегда один. Я выплясываю на краю бездны, потому что увлекательнее жить, одним глазком заглядывая в пропасть.
Катрин долго смотрела на него, делая выбор.
- Ты проводишь нас? – наконец проговорила она, обращаясь к Иву. Тот молча направился к выходу.
- Что же, беги, шлюха, - рассмеялся Эрик. – Лживая сучка. Ты ведь всегда знала, что бросишь меня в любой подходящий момент, да? И какой бы добродетельный вид ты на себя ни напускала, я знаю, что внутри ты гнилая и подлая потаскушка. Так что беги, беги как можно дальше от Оперы! Убирайся и не смей здесь больше показываться!
Катрин вышла, не обернувшись. Жюли, последовавшая за ней, всё же оглянулась через плечо на Эрика – тот, не обращая ни на кого внимания, сидел на крышке собственного гроба и пытался расположить складки на своих манжетах  в идеальном порядке.
- Она могла бы вывести его на свет. Только свет для него, пожалуй, смертелен, - проронил Ив, которому не нужно было даже оборачиваться, чтобы понять, что делает Эрик. – Теперь он убедился, что не он один может причинять другим боль.

Глава тридцать девятая. Конец Оперы.

Когда девушки вернулись к себе, Катрин без сил опустилась на стул - в нелепом розовом абажуре загорелся свет, но для нее в мире не стало светлее. Жюли остановилась у стола, потирая руки жестом Пилата. Лишь Ив чувствовал себя как дома – оседлав свободный стул, он сложил ладони на ребре его спинки, пристроив сверху свой тяжелый подбородок.
- То, что мы видели – слишком страшно. Мы немедленно покидаем Оперу, - произнесла Катрин.
- Сейчас ночь, - равнодушно напомнила Жюли, подошла к окну и отдернула занавеску. Снаружи был день. – Всё равно – бежать и Оперы, словно мы крысы на тонущем корабле…
- Бегите, говорю вам, - неожиданно поддержал Катрин Ив. – Уходите сейчас же или оставайтесь навек. Я, новый Призрак Оперы, советую вам это. Действовать надо быстро и не колеблясь: хватит промедлений, рассуждений и слов. Пока я разрешаю вам уйти – бегите, не оглядываясь.
Жюли оборвала занавеску – она повисла, держась на карнизе половиной своих колец.
- Сейчас я еще могу отпустить вас. Обеих. – Катрин, протестуя, подняла руку. – Не прерывай меня, девушка, я не Эрик и не потерплю от тебя самоуправства. В эту минуту мне довольно знать, что старый змей посрамлен. Мне доставило удовольствие подразнить его. Поэтому я не буду думать об обещании моей дамы. – Фразы становились всё отрывистее, слова произносились быстрее. – Она назвала меня государем. Она принесла мне присягу. Я ее не принял. Но я могу передумать в любой момент, поэтому бегите.
Катрин поднялась с места, приблизилась к Иву, наклонилась и с трепетной нежностью поцеловала его в лоб. Он с серьезным видом принял нежданную ласку.     
- Ты смелый и великодушный дурак. Опера попала в добрые руки. Надеюсь, при тебе прекратятся все те непотребства, которые допускал и творил твой предшественник. Правь мудро и справедливо и не слишком балуй свое неразумное стадо. Будь для них Орфеем – тем, кем не сумел стать Эрик.
- Я буду,  - встал Ив. – А ты, - резко приказал он Жюли через плечо, - ты поступишь хорошо, если не станешь вовсе ничего говорить. Это будут самые лучшие слова – непроизнесенные. Сделай мне такой подарок на прощание.
- Я и так не собиралась ничего говорить, - возмутилась Жюли. – Но теперь-то я, конечно…
Ив не стал ее слушать и вышел. За отсутствием собеседника Жюли умолкла, зло и растерянно дергая бахрому занавески.
- Тебе еще не надоело злобствовать, персик? Никак не могу понять, чего ты хочешь добиться… Я должно быть, слишком глупа. Постараюсь тебе втолковать: ты хотя бы смутно представляешь себе, что такое любовь? Нет? Тогда разговаривать с тобой бессмысленно. Как жаль, что даже наш деревенский дурачок Ив понимает в amor больше тебя. Я бы посоветовала обратиться за разъяснениями к нему, но боюсь, и это не поможет. Если человек не поможет себе сам, ему никто на свете не поможет… словом, или ты ломаешь эту оперную трагедию дальше, или начинаешь вести себя как благовоспитанная барышня с чувством собственного достоинства и крохой ума в голове. Свободный выбор тебе предоставляется.
Жюли кивнула.
- Смелый и великодушный дурак, - задумчиво повторила Катрин.
- Но дурак, - пожала плечами Жюли.
- Да – иначе бы выбрал в дамы сердца какую-нибудь другую мадмуазель… Что ж, будем собираться.
Они начали укладывать вещи. Оставалось еще несколько незаконченных дел – одно из них было прощание с директором. Решив, что долг вежливости велит им лично сообщить месье Варнье о своем решении покинуть Оперу, девушки поднялись в его кабинет. 
Варнье сидел за столом и не спеша потягивал из рюмки драгоценный коньяк. Жюли отметила про себя, что идеально галантный директор при их появлении не встал и даже не подумал поздороваться. Подняв рюмку на уровень глаз, Варнье посмотрел на посетительниц и рассмеялся неприятным, режущим нервы смехом:
- А вот и вы, мои пташки. Прилетели клевать труп моего театра?
- О чем вы говорите, месье? – спросила Катрин, бросив недоумевающий взгляд на директора.
- Я говорю о том, дорогие мои, что до вашего появления Опера была отличным местом со здоровой атмосферой. Конечно, в каждом из нас была сумасшедшинка – мы же люди искусства, но она не превышала нормы. Вы… вы всё здесь перевернули. Вы – катастрофа и бедствие, какого еще не знала Опера. Вы – зло! – и Варнье залпом выпил спиртное.
- В таком случае, - дрожащим от гнева голосом ответила Катрин, самообладание которой было на пределе, - с радостью сообщаю, что ваши мучения окончены – мы уезжаем из Оперы. Сегодня же. Сейчас же. Безумие прекратилось, месье директор, навсегда. Больше никто и ничто не будет нарушать покой театра.
- Никто и не ничто? – переспросил Варнье с дурацким смешком. – А что прикажете делать с нашим душкой Призраком, которому вы окончательно задурили и без того слабую голову? Вы растормошили его и вновь водворили среди представителей рода человеческого? Если он останется один, когда вы уйдете, как нам унять его? Я знаю, что Призраку приглянулась одна из вас, - Варнье поочередно ткнул указательным пальцем в Жюли и Катрин, - которая именно или же обе сразу (с него станется), мне безразлично. Но мне не безразлично, что он сделает с моей Оперой, когда узнает, что бросили его одного в темноте.
- Он уже знает, - с холодным удовлетворением сообщила Катрин. – И он ничуть не возражает против нашего отъезда.   
Варнье высоко поднял седые брови:
- А, так дело даже хуже, чем я воображал себе. Вы разбили ему сердце и прошлись каблучками по осколкам. Опере не жить… Он убьет театр, клянусь святой Женевьевой! Убьет, едва вы переступите порог! Проклятые женщины, зачем вас только  создали… - восклицал директор, яростно стуча кулаком по столу.
Катрин, едва удерживаясь о грубого ответа, с достоинством произнесла:
- Прощайте, месье Варнье, и не поминайте лихом. К вашему сведению: не думаю, чтобы Эрик был опасен вам или театру – он более не Призрак этой Оперы. У королевства новый король. Это Ив. Он благороден, миролюбив и сдержан, при нем в Опере всё будет хорошо. Он позаботится о театре. Эрик бессилен будет причинить кому-либо зло.
Варнье слушал ее, приоткрыв рот. Смятение в его глазах росло с каждым мгновением. Он машинально тер лоб, словно искал и не находил какое-то важное решение. И вдруг лицо директора прояснилось, а на губах появилась добродушная улыбка. Когда Катрин закончила говорить, он встал и обратился к девушкам:
- Ну что ж, это действительно новые для меня известия. Но мне не хотелось бы, чтобы мы расставались врагами. Давайте… выпьем за мир и процветание Оперы.
Девушки посмотрели друг на друга. «Нет!» - шепнула Жюли.
- Мы согласны, - объявила Катрин. – За мир и процветание Оперы – прекрасный тост.
Варнье отошел в угол кабинета, где стоял погребец с напитками и посудой. Повозившись там некоторое время, он принес девушкам два стакана с бледной золотистой жидкостью.
- Себе я налью коньяку – это очень хорошая марка, но для вас он будет, пожалуй, чересчур крепок. Мы же не хотим, чтобы вы захмелели и, чего доброго, уснули прямо здесь? – улыбнулся директор. – Так что попробуйте эту дамскую наливку, сделанную из персиков. И прошу вас, присядьте ненадолго, что за спешка? Мы проводим вместе последние минуты. Вот кресла, располагайтесь, сударыни.
Уступив  в одном, пришлось подчиняться и дальше. Девушки сели и начали медленно пить содержимое своих стаканов. Улыбка Варнье сияла всё ярче и ярче.
- Вы знаете, что лет двадцать тому назад в Опере был большой пожар? Разумеется, его виновником был Эрик, который тогда еще не был свергнут с престола Призрака Оперы. Театр долго залечивал раны. Я уже тогда работал здесь – секретарем директора. Я помню, сколько горя принес нам пожар, сколько людей погибло, как обожжена была Опера и как она страдала. Все мы отлично знали, кто был поджигателем, но молчали – а что мы могли поделать? Кроме того, мы надеялись, что Призрак сгинул в огне. Мы боялись его – он был жесток к нам и не ценил жизней представителей рода человеческого, он убивал в стенах нашего театра, терзал нас и издевался над нами. Но мы терпели его, как неизбежное зло: нет Призрака, нет и Оперы. В театре всегда должен быть Призрак, иначе у театра не будет части его души. Но Эрик был дурным…
Катрин, замерев и сжавшись в кресле,  внимательно слушала правду об Эрике, которого она покидала, но к которому не могла быть равнодушной.
- Однако спустя несколько месяцев спустя Призрак вернулся – от него снова стали приходить письма, написанные красными чернилами. Их носил Ив, тогда еще совсем малыш… ума  у него, впрочем, с тех пор так и не прибавилось… Странно, что он сумел подсидеть нашего старого изверга… Но о чем я? – хлопнул себя по лбу Варнье. – Забыл, совсем забыл. Я стал рассеян, словно влюбленный юноша. Кстати, о влюбленных юношах – так которая же из вас закабалила его? Я спрашиваю из чистого любопытства, хотя пустое любопытство – грех, и это на себе испытали жены Синей Бороды. Что скрывается за запертой дверью? Какие драконовы сокровища там припрятаны? На ключе кровь, и ее нельзя оттереть. Кровь – это улика, благодаря которой будет вынесен жестокий приговор… А, вспомнил! Приговор. Как же можно было забыть про такую важную вещь, как приговор. Справедливость прежде всего, дорогие мои пташечки.
Жюли встала и поставила пустой стакан на стол:
- Нам пора, месье директор. Прощайте. 
Варнье рассмеялся.
- Сядьте, моя птичка! Некуда спешить. Я наконец вспомнил, что хотел сказать вам: всё возвращается. Да, всё возвращается. Я понял, только что понял, что моей Опере суждено погибнуть в огне – это самая царственная и величественная смерть из всех возможных. Самая оперная! И пришло время разжечь погребальное пламя.
У Жюли подкосились ноги, и она упала на колени, успев ухватиться за край директорского стола. Попытавшись встать, она обнаружила, что тело не слушается ее. Варнье с умилением наблюдал за ее попытками подняться и бежать. Катрин удалось покинуть кресло и даже доковылять до приемной – в которой, как обычно, никого не было. 

Глава сорок первая. Солнце  Оперы

Подъем занял много времени – ступеней было множество; ещё больше было странных, заводивших в тупик коридоров и ходов в толще старых, многое повидавших стен. Она нарочно шла очень медленно, чтобы дать утру необходимые часы для наступления – прийти сейчас в темный мир рука об руку с пустотой было для неё подобно смерти.
Горячие лучи прошивали Оперу насквозь, перекрещиваясь в огромных  окнах исполненного всегдашней матово-золотой парадности вестибюля. Мадам Моник, неуместная в этой части здания и отвратительно чувствовавшая всю глубину того, что она находится не на своём месте, запирала стеклянные двери за посторонними деловитыми и бесцеремонно-шумными людьми в белой форменной одежде. Приникнув к оправленному в  темное дерево  стеклу, обе женщины проводили глазами увозимого медиками в карете скорой помощи директора. Мадам Моник тоскливо осведомилась у Небес, как теперь замыть отвратительную, дурно пахнувшую жидкость, залившую пол директорского кабинета  и приемной. Жюли, заметив на стекле смазанный след от чьего-то грязного жирного пальца, подышала на него и протерла собственным рукавом. Мадам Моник, охая и причитая, удалилась на свой пост. Жюли отправилась к себе.
Она вошла и плотно прикрыла за собой дверь в квартиру. Не захлопнула с силой и грохотом. Аккуратно и бережно, почти ласково, прикрыла.
- Пора собираться, - сказала она себе. – Мне здесь больше делать нечего. Жаль, конечно, уезжать… 
Она кивнула белым, стоявшим в вазе без воды, и только этой ночью увядшим розам:
– Как от сердца отрываю. Но что поделаешь? 
Цветы полетели на пол, в кучу бумажного мусора.
Она сосредоточенно огляделась и, взяв вазу, в которой стояли её розы, взвесила её в руке. Сосуд был тяжелым, прохладным – стекло постепенно нагревалось в пальцах. Жюли подняла вазу повыше и посмотрела сквозь стекло на свет. Мутные стенки  поглощали лучи солнца. Жюли поставила вазу на место.
Тихо. Очень тихо.
Она сжала невыносимо ноющие виски – там, у неё под ногами, в Аду… Рай. Там тоже тишина - но она другая. Она теплая, бархатисто-солнечная. Ласковая. А здесь, как всегда, лед. Как всегда. Как всегда!
Одно движение – и пустая ваза, в рассыпчатом хрупком звоне,  встретилась со стеной. Неуклюжие крупные осколки попадали на пол. Жюли прошлась по ним, представляя себе, что это хрустит ледяная корка старого февральского снега.
Осколки пришлось топтать долго, прежде чем они стали инистым крошевом.
- Начнем же обряд очищения.
Никогда Жюли не делала уборку столь тщательно и старательно. Всё старое, ненужное, памятное отправлялось в компанию к бедным розам. Стопку писем, нацарапанных красными чернилами спотыкающимся почерком, она отложила на край стола и прикрыла скатертью, с глаз долой. 
Когда всё было кончено, Жюли собрала сор и вынесла на задний двор Оперы. Она впервые оказалась там – в узком, стиснутом между стенами здания колодце был спертый воздух и вверху виднелось ясное небо. Охапка изгнанных воспоминаний заняла своё место в углу двора. Жалея, что нельзя развести для её ноши погребальный костер,  Жюли села на скамью у стены и зажмурилась от солнца, бившего поверх крыш в дно колодца.
Глаза слезились. Жюли затрясла головой:
- Мы не будем себя жалеть. Не будем.
Прислушавшись к собственному голосу, Жюли с удовольствием определила, что он звучит именно так, как надо – спокойно и ровно.
- Нет, не будем.
- Я слышал, как он играет свадебную мессу, - сказал Ив, появляясь в дверном проеме, выходящем во двор. – А вот и цветы для исполнителя…   
Он приблизился и пошевелил ногой сухой, жалобно зашуршавший букет. Стебли под тяжелым ботинком  хрустнули. Жюли безразлично смотрела, как увядшие розы разлетаются прахом.  Правильно, всё так…
Ив сел на пороге, сцепил длинные худые пальцы.
- Ты что же, бежишь от нас?
- Иногда приходит время покидать спектакль…
- Значит, бежишь, - он с неожиданной злобой и силой ударил кулаком в стену, отчего кусок штукатурки отвалился. – Трусливая тварь!
- Полудурок! – равнодушно отпарировала Жюли.
- Не отрицаю, - сплюнул в противоположную от неё сторону Ив. – Полудурок и есть. Был бы я чуточку умнее, никогда бы… Ты понимаешь?
- Наверное, - Жюли вальяжно сдула с глаз упавшую прядку. – Кстати, почему ты не пришел спасти меня от участи красиво и мучительно сгореть? Быть обязанной жизнью Эрику не очень-то приятно.
- Я не стал вмешиваться. Пришел к старому змею и сказал: «Это дело касается только вас твоих. Делай выбор, и поживее, иначе у тебя не будет ни Оперы, ни их».
- А если бы он сделал… неправильный выбор?
- Я все равно был рядом с тобой. В темноте. Ты меня просто не видела.
Она провела пальцами по щеке, словно утирая непролитые слезы, и улыбнулась:
- Ты так в этом уверен, Призрак?
Ив посмотрел на неё снизу вверх, умоляюще. Жюли впервые подумала, что сейчас он похож на вполне нормального человека.
Он ухватился за косяк, подался вперед и проговорил глубоким, с теплыми интонациями, голосом:
- Я не хочу, чтобы ты пропадала. Почему Опера не может стать твоим домом? Почему ты не можешь жить здесь?! Со мной?!!
Крик рванулся, но путы выдержали, и голос его, разом обессилев, упал до хриплого каркающего шепота.
- Со мной? Мы бы так славно жили – здесь, в Опере. Вся Опера – наша, весь мир – наш, и полог неба над Оперой в придачу! Почему ты не хочешь? Мой дом – твой дом. Почему?
- Твой дом – не мой дом. Опера принадлежит другим… другой. Именно поэтому, Ив. Оставь меня в покое.
- Только это? Только Эрик? – настойчиво допытывался он.
Как ему объяснить? Эрик? Нет. Пожалуй,  Эрик – одна из самых последних причин.
- Есть только небо, вечное небо… - пропела-прошептала Жюли, улыбаясь ярко-синему шелковому лоскуту, растянутому между крышами над её головой. – И больше нет ничего.
Но было ещё кое-что. К сожалению, было. К счастью, было. То, от чего и зачем она прибыла сюда, в «милую Францию». Кое-кто, кроме Ангела-в-Аду – Боже, но уж он-то..! Далеко и невероятно… нет, пока ещё вероятно – и всё же невероятно. Крошечный шанс, который абсолютно ничего не дает и  дает абсолютно всё! Всё и ничего…
- Устала  я от темноты – её тяжело нести. В себе. Пусть будет солнце! Солнце! Солнце! – голос оборвался под самым небом, стиснутым в колодце двора.
В Опере было тихо. Ив, наклонив большую голову к плечу, прислушивался. Жюли переглянулась с ним:
- Kyrie eleison Эрика? Его свадебная месса? 
- Он, должно быть, поет – но здесь не слышно.
Ив  преувеличенно шумно поднялся. Засунул руки  в карманы, с серьезностью насупился.
- Мадемуазель Катрин, как я понял, остается?
- Остается. Его дом – её дом.
- А ты?
Жюли пожала плечами.
- В финале все получают то, чего заслуживают. Эти двое – друг друга, ты – титул Призрака Оперы…
- Пусть Эрик оставит его себе, - возразил Ив.
- Увы, он не может. Ибо Призрак Оперы должен быть одинок, озлоблен, таинственен и… - она мечтательно улыбнулась, - малопривлекателен. У Эрика ничего не осталось для того, чтобы нести сие почетное бремя – Оперу – на своих мужественных и неутомимых плечах. Он счастлив. А Призрак Оперы и счастье не дружат. Театр твой, Ив. Правь им мудро и справедливо. И готовь себе преемника.
Ив брезгливо отшвырнул цветы носком ботинка, беззвучно оскалился в землю и вдруг сказал негромко и как будто против воли:
- Вас спрашивает некий приезжий господин.
- Ну и что? – Жюли лениво повернула голову.
Ив так и искрился  легким лукавым смехом.
- Я говорю, - повторил он громче, как для глухой, - вас спрашивает какой-то господин. Отлично, без акцента, изъясняется по-французски.
- Ну и что? – Жюли снова подставила солнцу лицо.
Ив топтался на месте, приплясывая от тщательно взнузданного нетерпения выпалить все вести сразу.
- Но по-французски чисто говорят не одни только французы…
Жюли разлепила пересохшие губы:
- Есть люди, владеющие этим языком не хуже, чем родным. Некоторые иностранцы очень способны к языкам.
- Вот именно! – Ив запрыгал, хлопая в ладоши.
- Ну и что? – передернула плечом Жюли. – По-французски говорят во Франции, Алжире, Кан…
Жюли метнула на Ива быстрый, вспыхнувший каким-то безумным чувством взгляд. Ив сделал вид, что он тут ни при чем, и флегматично расковыривал известку на стене.
Жюли развернулась к нему.
- Господин? – запинаясь, спросила она.
Ив пожал тощими плечами.
Жюли встала.
- Искал меня?
Ив кивнул.
- Улыбается?
Ив кивнул.
- Брюнет?
Ив кивнул.
Жюли села.
- Безумие какое-то! Он… здесь?
- Он ждет у моей матушки. Я послан за вами.
Жюли мгновенно побледнела до восковой прозрачности.
- Так вы идете? – Ив уже освобождал для неё проход.
Жюли в последний раз поглядела на небо и пошла за Ивом.
Пол и стены Оперы дрожали от счастливых, торжествующих органных аккордов Kyrie eleison -свадебной мессы Призрака, но ей не было до той музыки никакого дела. Она слышала совершенно другую музыку – более счастливую и более торжествующую, более ликующую и более сильную. И несравненно более прекрасную!
Последняя лестница – и стол мадам Моник. Жюли спустилась с самой нижней ступени – заставила себя, и только после этого подняла глаза на гостя, хотя знала, кого увидит -  больше некому было искать её. И всё же очень удивилась.
- Ты?

2005 - 2009