***
"Я многое знал и многое умел. У меня было довольно свободного времени, чтобы совершенствовать имеющиеся навыки и приобретать новые. Игра на гитаре, чревовещание, жонглирование, фокусы, гадание на картах, хиромантия, лечение травами. Отвлечь человека, чтобы незаметно вынуть у него кошелек с деньгами; украсть хорошую лошадь и перекрасить ее в другой цвет, чтобы не нашел хозяин - это было искусством, которое давалось не всем. Я научился и воровать. Не потому что мне это было необходимо. Скорее из любопытства и азарта - получится ли? Ловкость и чувствительность пальцев, развитые игрой на скрипке, оказались в этом деле неоценимыми. Но я редко прибегал к такой возможности раздобыть деньги, предпочитая более честные способы заработка.
После смерти Захарии я получил полную свободу. Никто из цыган не претендовал на роль моего нового хозяина. Я мог в любой момент уйти из табора, и меня не стали бы удерживать. Но мне некуда было податься. Несмотря на все мои умения, я был чужд цивилизованному обществу. Для любого из его представителей я был таким же изгоем, как и цыгане.
Я часто вспоминал слова Дювалье о том, что однажды произведу настоящий переворот в музыке. Профессор гордился мной. Мой наивный добрый учитель был идеалистом. Он верил в призвание и великую славу своего последнего и самого лучшего ученика. Когда-то я и сам в это верил. Но жизнь обладает способностью быстро рушить самые сладкие иллюзии. Если бы Дювалье знал, что его воспитанник будет вынужден прозябать среди цыган!
Уже в таборе я понял, что загнан в угол. Да, там мне было гораздо лучше, чем в бродячем цирке господина Рикорди. Да, я отвечал сам за себя. Да, я научился выживать и даже сумел извлечь из собственного уродства выгоду. Все это было так. Но я не мог не понимать, что был рожден для другой судьбы, нежели выступать на площадях и воровать кошельки у зазевавшихся граждан.
Между мной и цыганами лежала пропасть. Мы принадлежали к разным мирам. То, что они называли свободой, в моем представлении было вынужденным способом существования - необразованного, полудикого, низменного.
Талант, доставшийся мне по прихоти случая, был никем не востребован. Он жег меня изнутри, и я сходил с ума от сознания собственного бессилия. При одной мысли о том, что свой век я проведу в таборе, мне становилось тошно. Неужели через двадцать, тридцать, сорок лет я все так же буду выступать перед чернью, принимая подачки за демонстрацию своего уродства? Неужели мой удел - задушить в корне все свои желания, стремления, честолюбивые мечты? Неужели однажды я стану человеком, безразличным ко всему, и тогда мой дар - единственное, что оправдывает мое земное существование - исчезнет? Смогу ли я тогда уважать себя?
Я понял, что большой талант ставит человека вне общества обычных людей. В их глазах это почти уродство. Дар свыше преображает твой внутренний мир, поселяет в душе непонятную, невыразимую тоску. Ты существуешь по иным законам, чувствуешь и видишь то, что остальным недоступно. Тебя волнуют вещи, которые другие сочли бы смехотворными и не стоящими внимания. Нереализованный талант становится проклятием. Нет ничего хуже осознания упущенных возможностей.
Иногда, опускаясь до жалости к себе, я утешал самолюбие мыслью, что если жизнь даст мне шанс начать все сначала, я использую его на сто, нет, - на тысячу процентов. Я верил, что смогу измениться и заставить людей считаться со мной; сумею вернуться к серьезным занятиям музыкой и совершу все то, ради чего был рожден на этот свет. Я все сделаю и все преодолею, лишь бы мне выпал этот шанс. Один-единственный. А больше мне и не нужно.
***
Впервые я увидел этого человека во время одного из своих выступлений. Пожилой мужчина, одетый в темно-синий сюртук из плотной дорогой ткани, стоял в стороне от толпы. Безукоризненную белизну его сорочки подчеркивал черный шелковый галстук, в котором красовалась бриллиантовая булавка. На крупном породистом лице незнакомца застыла гримаса высокомерного отвращения, словно находиться рядом с простолюдинами он считал ниже своего достоинства. Опираясь на трость, он внимательно смотрел на меня. Его темные, глубоко посаженные глаза следили за каждым моим движением. Пристальный взгляд впился в мое лицо, скрытое черным шелком, потом ощупал пальцы, скользившие по грифу скрипки. Губы мужчины скривились, будто увиденное пришлось ему не по вкусу. Как и другие, он ждал кульминации представления.
Когда я стянул маску, незнакомец чуть подался вперед. На его лице на секунду мелькнуло выражение алчного любопытства, тут же сменившееся скукой. Точно рядом с ним не шарахнулись в испуге люди, не закричали несколько впечатлительных женщин. Реакция мужчины неожиданно рассердила меня. Я скрылся в своей палатке. Протер лицо влажной тканью. Мне хотелось смыть с себя равнодушный взгляд странного человека. Я осторожно посмотрел в дырку в полотнище, закрывавшем вход в палатку, и увидел, как незнакомец садится в рессорную коляску.
Через несколько дней он появился снова. Потом еще и еще. Следил за моими выступлениями и сразу же уезжал. Он ни разу не бросил мне денег. Не подошел, ни о чем меня не спросил. Только смотрел. С тем же выражением скуки и пресыщенности на породистом лице.
Я чувствовал себя очень неуютно под его колючим, оценивающим взглядом. И не мог понять, почему этот человек, несомненно, богатый, приходит к цыганской стоянке. Что заставляло его слушать мою игру и терпеливо дожидаться момента, когда маска соскользнет с моего лица?
Любопытство? Жалость? Гадливость?
Что?
Когда цыгане покинул городок, я вздохнул с облегчением. Наконец-то я избавился от неудобного зрителя, присутствие которого заставляло меня злиться и нервничать.
После двух недель пути наш табор прибыл в Варшаву. Место для лагеря цыгане выбрали неудачно - по соседству с городскими трущобами, этим царством бедноты, сброда и нечистот. Впрочем, было и преимущество: полиция редко появлялась в нищих кварталах без особой на то нужды, поэтому цыганам можно было не опасаться назойливого внимания со стороны блюстителей порядка.
Днем половина табора уходила в город. Женщины гадали, предсказывали судьбу, богатство, счастливый брак, роковой удар, болезнь, неожиданное наследство и долголетие. У каждой из цыганок наготове был целый арсенал нехитрых уловок, призванных запугать и умаслить клиента, чтобы вытянуть из него побольше денег. Мужчины сбывали амулеты от порчи и сглаза и разные самодельные "диковинки", продавали лошадей, а пуще всего приглядывались к тому, что плохо лежит. Я же редко покидал стоянку. Слава "живого мертвеца" бежала далеко впереди меня, поэтому от желающих поглазеть на музыканта в маске не было отбоя. Люди узнавали, где остановился табор, и приходили туда. Если у меня было подходящее настроение, я развлекал толпу. В противном случае отсиживался в палатке и игнорировал все крики и призывы зевак, надеявшихся увидеть "цыганского дьявола".
Я тоже бывал в городе, но оказывался там преимущественно вечерами. В сумерках я ничем не отличался от других людей. Натягивал шляпу на лоб, поднимал повыше воротник, обматывал горло и подбородок шарфом и сливался с прохожими. Я бродил по улицам, рассматривая здания и восхищаясь архитектурой. Заглядывал в окна, за которыми текла чья-то чужая жизнь.
Однажды, вытащив кошелек у какого-то подгулявшего пана, я зашел в корчму и заказал вино и жареное мясо со специями. Моего знания польского хватило, чтобы попросить хозяина не беспокоить меня. Я отыскал в углу свободный стол и, сев за него, с удовольствием поужинал. В табор я решил вернуться утром и остался на ночлег в корчме.
В крохотной комнатушке, пропахшей дымом и прокисшим вином, я растянулся на узкой кровати, застеленной домотканым бельем. Сунув под голову тонкую подушку, из которой тут же вылезло с десяток перьев, я лежал, вспоминая детство, няню, профессора и свою мать.
Как же тосковал по домашнему уюту, по тихим вечерам, когда я, Пилар и Дювалье собирались в гостиной, и учитель начинал рассказывать свои истории, в которых правда гармонично переплеталась с вымыслом! Если бы можно было все вернуть назад! Ведь там, в детстве, я был счастлив. Рядом были те, кто был мне дорог, и жизнь тогда представлялась чередой удивительных открытий. Была уверенность, что доброта и душевное тепло близких людей будут со мной всегда.
...Я проснулся с первым лучом солнца, но, прежде чем покинуть свое пристанище, позволил себе немного понежиться в постели, как делал это ребенком. Балансируя между сном и явью, я будто бы вернулся в прошлое. Мне показалось, что с кухни снова доносится аромат свежих булочек с корицей, испеченных Пилар, а на огне уже стоит большой, начищенный до блеска медный чайник. Сейчас няня достанет чашки и поставит на стол молочник с маленькой трещинкой на ручке...
Рывком сев на кровати, я прогнал остатки сна. Потом, быстро одевшись, вышел из корчмы.
***
...Я обернулся как раз в тот момент, когда грабитель уже занес нож, намереваясь вонзить его мне в спину. Это спасло мою жизнь. Лезвие чиркнуло по телу, вспоров кожу. Правый бок обожгло острой болью. Рассвирепев, я схватил убийцу за руку и резко дернул ее, выворачивая. Нападавший выронил нож и заорал. Видимо, я сломал ему запястье. Я избивал его молча, превращая в хрипящее, стонущее животное, пока он не свалился грязной тушей к моим ногам.
Возвращаясь в табор, я почувствовал, что правая брючина стала влажной и липкой. В ботинке противно хлюпало. Удивительно, сколько в человеке крови, отстраненно подумал я. И странно, что она, такая горячая, совсем не согревает меня. Мое тело было холодным, как у мертвеца.
Между тем вместе с кровью я стремительно терял и силы. Войдя в палатку, я снял с себя грязную одежду. Промыл рану. Она оказалась глубокой: еще бы чуть-чуть и мои внутренности оказались бы намотаны на клинок убийцы.
Я взял самую тонкую из имевшихся у меня игл и прокалил ее на огне. Вдел в нее чистую шелковую нить, которую предварительно обдал кипятком из чайника, и поставил перед собой зеркало. Сцепив зубы и морщась, я стянул нитками края раны, затем сам себе наложил повязку. Обессиленный, я свалился на тюфяк и забылся беспокойным сном.
Я проспал весь день. К вечеру мне полегчало. Жара, грозного признака начинающейся болезни, не было. Я был слаб, и резкие движения заставляли меня шипеть от боли.
Роман, узнав о том, что со мной случилось, отругал меня за неосторожность и посоветовал всегда носить при себе нож. Впрочем, я и сам уже подумывал о том, что стоит серьезнее подойти к вопросу о своей безопасности.
Я очень надеялся, что случай, когда придется пустить в дело холодное оружие, мне не представится. Но я ошибся. То, что мне удалось остаться в живых после нападения, кое-кому не давало покоя. Несостоявшийся убийца оклемался и решил свести со мной счеты.
Меня подкараулили поздно вечером, когда я возвращался в табор из города. На этот раз нападавших было трое. Им удалось свалить меня. Но я как кошка развернулся лицом к врагам, чтобы не дать им нанести удар в спину - он стал бы для меня последним. Отбиваясь от ударов, я катался по земле и уворачивался от пинков, которые проверяли на прочность мои ребра. Мозг пронзали вспышки острой боли. Каким-то чудом мне удалось вскочить на ноги. Я выхватил нож. Оказалось, очень вовремя. Один из мужчин бросился на меня, намереваясь схватить за горло.
Я и сам не понял, что произошло. Моя рука сама собой метнулась вперед, и я увидел, что из груди противника торчит нож, который я всадил по самую рукоятку. В пылу борьбы это оказалось на удивление легко.
Глаза недруга вылезли из орбит. Его рот приоткрылся, словно бы он хотел что-то сказать, но не мог. Несколько секунд он стоял, покачиваясь, а потом упал навзничь.
Случившееся отрезвило его приятелей. Они бросились бежать.
Я наклонился над поверженным врагом, все еще не веря, что он мертв. Его голова запрокинулась, в уголке рта скопилась розовая слюна. Глаза покойника были открыты. Я стоял и смотрел, как они постепенно стекленеют, как заостряются черты.
И не чувствовал ни страха, ни раскаяния.
Враг получил свое. Если бы я не зарезал его, он и его дружки убили бы меня, предварительно изувечив и превратив в мешок изломанных костей. Я смотрел на мертвеца и не мог поверить в метаморфозу, произошедшую с ним. Всего несколько минут назад это был самоуверенный и жестокий тип. Теперь жизнь ушла и превратила его тело в груду мяса, которое пойдет на корм червям.
Нагнувшись, я вытащил из его груди нож и тщательно вытер лезвие сорванным листом лопуха. Потом пошел к цыганской стоянке, стараясь не думать о том, что сегодня я убил человека».
Отредактировано Nemon (2010-05-05 13:46:55)
). Кристина дала ему некоторое обещание, дала с холодной головой, когда Раулю уже ничто не грозило (или она так думала).
Кроме того, как известно из курса обществоведения, "жить в обществе и быть свободным от общества нельзя". Став женой графа, наша Крис волей-неволей начала вращаться в высшем свете. Она имела возможность разговаривать с другими дамами, куда менее целомудренными, чем она. Могла слышать сплетни и скабрезные истории ; могла, наконец, наблюдать за приятелями мужа, которые и по женщинам наверняка бегали, и содержанок заводили. Вот и сделала вывод. 