8.
Захлопнув за собой входную дверь, она разрыдалась.
Она всегда уходила плакать на улицу – слишком ненужно было делать это в доме. Не опасно, не чревато, не стыдно – нет, именно что ненужно. Она вообще уже давно старалась не выказывать каких-либо крайностей в эмоциях – причем любых эмоциях - хорошо усвоив, что они могут быть расценены и восприняты так, что неизбежно вызовут или ссору или напряжение обстановки. Она мечтала отучиться выказывать эмоции вообще – хотя бы дома – но, увы, пока это не получалось. Так что пока все, что ей удавалось – это вести себя в доме максимально корректно, уравновешенно, следить за словами, действиями, мимикой – и мыслями. Да, за мыслями приходилось следить в первую очередь. Потому что именно они и были виновниками тех эмоций, которые появлялись в ее лице или голосе тогда, когда это было совершенно не нужно. И в общем-то да, она уже хорошо приучила себя к тому, что в доме нужно даже думать максимально отстраненно, спокойно и безразлично.
И только за его порогом она могла дать волю эмоциям, чувствам – и мыслям.
Вот как сейчас.
Да, конечно, она все понимала. Первые дни, недели, даже месяцы, она пугалась, обижалась, копалась в себе – но потом поняла (а что ей еще, собственно, оставалось?), что не в ней дело. Да, разумеется, в ней – но и не в ней.
Всего лишь отец волновался за нее и пытался исправить ошибки прошлого и наверстать что-то, что казалось ему, он упустил.
Всего лишь Мэг знакомилась с ней и видела в ней тень другого человека, и неизвестно, кто же был ей более дорог – она или эта тень.
Всего лишь они не знают, как теперь вести себя с ней - и друг с другом.
Всего лишь, да.
Но этого «всего лишь» было слишком много для нее одной.
Да, конечно, она все понимала. Но легче от этого не становилось. Хотя бы потому, что они, кажется, не понимали ничего.
А самое тяжелое было то, что никто из них не хотел ее выслушать. Или просто не мог. Не суть уже важно – факт оставался фактом, ей было банально не с кем поговорить. Да, конечно, если рассматривать с такой точки зрения, они и раньше с отцом, когда жили одни, особо не беседовали по душам – но тогда-то ей и не хотелось! Тогда ей, по большому счету, и не о чем было говорить – да, разумеется, были какие-то переживания, какие-то мысли, какие-то вопросы, как без этого – но все это не было настолько критично, болезненно, и настолько…важно?.. многие из них рассасывались как-то сами собой, некоторые так и оставались неразрешенными, часть из них при этом даже продолжала некоторое время мучить – бывало всякое, да, но никогда не было так.
То, что не надо ничего лишнего – да что там лишнего, впрочем.. просто ничего - рассказывать отцу – она поняла сразу. Как только он начал сам задавать вопросы.
Вопросы, которые уже предполагали ответы. И ответы определенные. Это было так странно – видеть, как он хотел услышать одновременно совершенно разные слова. Как он хотел узнать, что с ней все было в порядке – в то же время абсолютно был уверен в обратном. И она видела, как он радовался, когда она отвечала, что никто не причинил ей вреда (понимая под «никто» вполне определенного человека) – но и при этом замечала в его глазах подозрение, что она врет ему, выгораживая все того же вполне определенного человека. И с этим было ничего уже не поделать.
Она пыталась понять причину такого отношения отца к этому человеку, которого он не знал, совершенно не знал – и задавала в свою очередь вопросы, обижалась, пыталась доказать, что тот не прав – но это не приводило ни к чему. Лишь к недовольству отца, его отходу от темы, и даже резкому отпору – но в конечном итоге ни к чему. У него была своя картина произошедшего с ней в том доме – и он разрывался между поистине маниакальным (однажды это слово, пусть и по другому поводу тоже было использовано в одной из ссор наверху) упорством доказать реальность этой картины – и в то же время нежеланием того, чтобы эта картина имела место быть на самом деле. А она, в свою очередь, не знала, как лавировать между этими двумя полюсами, одновременно в которых он умудрялся жить. Рассказать же правду она не могла – точнее могла, и пыталась несколько раз сделать это – только та так ни разу и не была услышана. Конечно – ведь эта правда не вписывалась в картину, которую требовалось доказать или опровергнуть. А следовательно – не имела права на существование вообще.
А центральный эпизод картины был весьма прост, слишком прост, чтобы как-то его видоизменить и слишком специфичен, чтобы условно согласиться на него.
Он заключался в одном-единственном моменте – что хозяин того дома был чудовищем. Точка.
Ей кажется, что хоть какая-то возможность добрых мыслей отца о нем – и возможности ей хоть когда-то поделиться с тем своими переживаниями и мыслями о том, что произошло в том доме – рухнули в порту.
Когда их не пустили на корабль.
Когда единственное его доброе дело, которое мог бы по достоинству оценить отец, дело, которое тот бы увидел воочию, а не услышал о котором с чужих слов – пошло прахом.
И как она опасалась – из-за нее.
********
Худой, нервозный, невысокого роста, взъерошенный – и чем-то невероятно озадаченный – человек берет у них паспорта и билеты и рассеянно рассматривает, видимо, сравнивая имена.
Потом поднимает глаза и что-то быстро спрашивает на непонятном языке.
Отец недоуменно пожимает плечами.
- Ну я так и понял, что вы – не он, - говорит человек. – Хоть и было темно, но навыки-то я все еще не растерял. А где заказчик?
- Он передумал, - отвечает отец.
- А, - кивает человек. – Наверное, информация дошла. Ну что ж.. не могу винить…не могу…Каждый сам за себя…сам за себя… - бормочет он, перебирая бумаги.
Они молчат. Прежде всего потому, что не знают, что отвечать – и как отвечать. И в некоторой степени потому, что чувствуют – от них и не ждут никакого ответа.
Еще немного.
Еще буквально пятнадцать минут и сотня метров – и они уже никому ничего не будут обязаны отвечать. Они будут свободны. И прежде всего свободны от неизбежности любых вопросов и обязанности хоть каких-то ответов.
Еще немного, да.
- Ну все в порядке, - наконец говорит человек и усмехается. – Хорошая работа, да, сам собой горжусь.
Он снова перебирает документы – кажется, уже больше для проформы, для тех, кто может наблюдать за ними со стороны, может быть для своих начальников, а может быть – для других будущих пассажиров, которые выстроились в очередь за ними. Наконец он довольно – и чуть хитро – усмехается и, прищурившись, протягивает им бумаги.
И тут его взгляд останавливается на ней.
И рука с документами отводится в сторону.
- Что-то не в порядке? – спрашивает отец, потянувшийся было за бумагами.
- Нет.. – медленно отвечает тот, убирая руку еще дальше. – Все в порядке, все в полном порядке… в порядке, даже лучшем, чем если бы они были настоящими…
- Тогда в чем дело?
Человек молчит очень долго. Под его внимательным взглядом ей становится совсем неуютно. Он не отводит глаз, и она смотрит в них – опустить свой взгляд ей почему-то страшно – и не может понять, что же там читается. Может здесь слишком темно – а может она просто не умеет читать по глазам. А может они попросту ничего не выражают.
- В чем дело? – нервно, и уже даже как-то угрожающе повторяет отец.
- Дело? – откликается человек. – Ах, дело…дело… а дело в том, что вы никуда не едете.
И с этими словами он рвет все бумаги.
- Никуда, - повторяет он, так и не отводя от нее глаз. – Никогда. Ни на этом корабле – ни на следующих.
********
И глупо.
:give: